Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Дёблин Альфред

«Жертва» и «смирение» были найдены — осознание, но еще не внутренняя сила. Так я прошел до конца путь масс и крупных коллективных сил. Да, до тех пор, до «Гигантов», я склонялся перед великолепием сотворенного мира и был на его стороне. Но изнуряющее напряжение, с которым была написана книга, покончило с этим.

Наступил перерыв — и я снова захотел определить, на чем я стою. Расследования подобного рода одни производят во время чтения, другие — в разговорах или углубляясь в длительные размышления. Нечто подобное предшествует и моим книгам. Но собственно процесс размышления и определения осуществляется непосредственно в процессе написания. А затем — особенное, горькое, фатальное: (для меня) каждая книга оканчивается вопросительным знаком. Каждая книга в конце вбрасывает в игру новый мяч.

После того, как я прошел до конца «путь масс», я был направлен к отдельному человеку, к человеческой личности. Не я сам, опираясь на прошлый опыт, пошел по этой дороге, но мое бессознательное, которому я, по обыкновению, беспечно, позволял работать на себя, направило меня в ту сторону.

Однажды (в Берлине, в городской библиотеке у Маршталле) я наткнулся на путевые заметки из Индии, снабженные большим числом иллюстраций и некоторым количеством исторических сведений. Мне была чужда эта экзотическая, тропически пышная среда. Я был захвачен рассказами об индуизме, о боге Шиве, о царстве мертвых. Я увидел, как туда проникает человек, кто-то из нашего мира; он хочет, чтобы страдания, которые он обнаруживает в царстве мертвых, разорвали его на части. Он хочет, чтобы все земные печали обрушились на него, он хочет слиться воедино с мировой скорбью, ведь (благодаря войне) он знает: мы все — одно, братья, убийцы и убитые, палач и его жертвы.

Он отваживается на ужасающее путешествие, оно оказывается неудачным. Но Завитри, его супруга (это богиня, божественная любовь), спасает его; новым человеком, полубогом, он возвращается обратно.

Это — «Манас», эпическая поэма, написанная свободным стихом.

До сих пор мои книги встречали довольно холодный прием. Собственно, все ниши книжного рынка в те годы были заняты другими авторами. Популярностью пользовались любовные истории, семейные драмы и детективы, было много психологии, а кроме того, образованной публике нравилось, если в романе был сокрыт просветительский подтекст; злободневные вопросы, культурные проблемы подавались философским образом. Это фельетонная, эссеистическая дегенерация романа.

В моих книгах ничего такого не было. Я выдавал картины, нарисованные густыми мазками, слишком непроницаемые для читателей газет.

Кроме того, каждая книга обладала собственным стилем, данным ей не извне. У меня не было «собственного» стиля, который бы я повсюду таскал за собой и всегда держал наготове, считая его «своим» («Стиль — это человек»), я давал стилю возможность самому возникнуть из материала.

Здесь, в «Манасе», свободный стих и индийский мир: это было слишком. Книга была отвергнута.

«Как Вам такое только пришло в голову?» — спрашивал, когда несчастье уже случилось, ужасаясь, мой издатель, старый Фишер.

С моей точки зрения, книга была в порядке. Именно с этого момента берут отсчет книги, в которых речь идет о человеке и способе его существования.

«Манас» — и он тоже — не удовлетворил меня: ведь я позволил ему вернуться полубогом в его мистическую землю. Вопрос, который бросил мне «Манас», звучал так: как живется доброму человеку в нашем обществе? Что ж, давайте посмотрим, как он себя ведет и как выглядит наше бытие с его точки зрения. Так появился «Берлин — Александерплац» (название, которое мой издатель совершенно не желал принимать, это ведь, якобы, всего лишь железнодорожная станция, и мне пришлось добавить подзаголовок: «Повесть о Франце Биберкопфе»).

Естественно, я писал эту книгу, или, лучше сказать, эта книга писалась не свободным стихом, но в берлинской тональности. Но критики, слепо, что вообще присуще критикам в нашу эпоху, смогли спокойно разделаться и с этой книгой: «Последователь Джойса», — сказали они. Но если уж я непременно должен от кого-либо зависеть и подражать ему (что я совершенно не считаю необходимым, в материале и стиле я прекрасно разбираюсь и сам. Мой девиз: «Я живу сам по себе, никогда, никому ни в чем не подражал и всякий раз высмеивал любого мастера, который не высмеял себя сам»), то почему же мне непременно обращаться к ирландцу Джойсу, раз и приемы, и методы, которые он использует (а делает он это замечательно, чем приводит меня в восхищение) я узнал от тех же, от кого их узнал и он: от экспрессионистов, дадаистов и т. д.? «Александерплац» обладает особенным, присущим только ему стилем, свой стиль имеется и у «Манаса», и у «Валленштейна» (но чтобы понять это, их, разумеется, нужно прочитать).

Эта книга имела успех у публики, и меня гвоздями приколотили к «Александерплацу» (неверно истолковав книгу как описание жизни берлинских низов). Это не помешало мне дальше идти собственным путем, разочаровав тех, кто требовал от меня работы по шаблону.

Жертва — вот тема «Александерплаца». В глаза должны были броситься картины скотобойни, рассказ о жертвоприношении Исаака, сквозная цитата: «Есть жнец, Смертью зовется он». «Порядочный» Франц Биберкопф с его требованиями к жизни не позволяет сломить себя вплоть до самой смерти. Но он должен был сломаться, он должен был отречься от себя, не только внешне. Собственно, я и сам не знал, как именно. Факты наскакивают на человека, но упрямая неподвижность не спасает.

Для того чтобы проникнуть в суть проблемы и разгадать загадку подобного слома, подобной перемены, я привел в движение человека, которому было удобно в собственной плоти, на этот раз чрезвычайно высокомерного, вавилонского бога. Я хотел, чтобы он отказался от себя. Этот бог «Конрад» был виновен, он был гораздо большим преступником, нежели Франц Биберкопф, простой транспортный служащий из Берлина. Но еще менее чем последний, он был склонен сам что-либо делать с собой, он не позволял этого и мне.

Эта книга, «Вавилонское путешествие», ужасным образом издевается над идеей жертвенности в «Александерплаце». Бог Конрад совершенно не думает о том, чтобы искупить вину, он не отрекается от своего трона, не чувствует себя низложенным, на том и стоит. Я не знаю, как в процессе написания мой план сумел настолько выйти из-под контроля. Этот мошенник, Конрад, сыграл со мной злую шутку. Это была неудача. Мне пришлось бороться с его выходками.

Итак, с этой книгой я отправился в эмиграцию, в 1933 году. Она не продвинула меня дальше на моем пути и указала мне, что внутри меня существует некое сопротивление, барьер, оцепенение. Я словно предчувствовал, что к чему-то приближаюсь, но старался от этого отгородиться.

В 1934 году, уже в Мезон-Лафит близ Парижа (во время эмиграции у меня было много времени на раздумья) я выразил свое недовольство в небольшом романе о Берлине «Пощады нет». Это семейная история с автобиографическим уклоном. Я говорю «автобиографический». Это прогресс. Я рискнул приблизиться к самому эпицентру. Раньше я знал, что «у эпических авторов есть глаза на то, чтобы смотреть вовне» и с высокомерием говорил об этом. Мне не нравилась лирика, я хотел лишь течения событий, происшествий, образов, каменного фасада, но не психологии. (К тому же я много наблюдал; моей медицинской специализацией была психотерапия — но других).