Ганнибалы (глава из романа)
Шрифт:
Он смеялся и плакал от смеха.
А потом Исаак посмеялся еще и над иезуитами, что засели в своих монастырях, в этих каменных хлевах с решетками. Он поиздевался над франкскими монахами, которые необрезаны, как буйволы, бегают от женщин и не умеют сотворить ни одного порядочного чуда! Пусть они молятся и плачут на языке своей страны, - а кто им поверит, что нужно было столько таскаться по морям только для того, чтобы помолиться богу Ияссу в чужой стране! Они хотят золота - на юге, железа и соли - на востоке! Вот почему они, необрезанные, поют и плачут!
Дело кончилось пьянством и плясками, все потрясали копьями и согласно пели, но никто не хотел идти против раса Тигрэ, ни против галласов паши Массовы, за которым еще стоит турецкий
А теперь он стал стар, опустился. Он сидел целыми днями на куче сена на своем ангаребе, который от времени, от сна и любви Исаака расшатался.
Пол, который был ровен, как вода, стал теперь весь в узлах и клочьях: овечий помет не укатали. Он поглядывал за двери своего хидмо, превосходного жилища, смотрел на хижины жен, окружавшие его хидмо со всех сторон, как окружают куры петуха.
Его дом стоял на возвышении, у самой подошвы Дабажатта, весь город был виден отсюда - четырехугольные каменные дома его подданных с разбитыми горшками на плоских кровлях - печными трубами. Горшки кое-где дымились. Дома стали реже, он сам стал старше.
Дальше за городом цвели кустарники, за кустарниками поля, на полях росла дагусса, ячмень, горох, чечевица, тют - хлопок. Там женщины срезали урожай зубчатыми серпами. Там сильно пахло теперь шимберой.
Этого ничего не было видно и слышно из двери, видны были только горы за городом и за полем, и монастыри, с другой стороны - лава - блестит, как серебро, горы, как круглые голые башни, люди на тропинках, на полях женщины. В хижинах кудахтали жены, ссорились, пели и били княжеских детей по заду. Он понюхал желтую руку - рука приятно пахла: мускусом, водкой и им самим, бахарнегашем Исааком.
Решая важные политические вопросы, он слушал песни и крики жен и еще важный, чисто младенческий звук воды; этот звук падающих и цепляющихся за камни ручьев всегда был для него звуком времени, возраста. Ночами он крепко спал, и ни о чем не думал, и ничего не слышал; днем, когда был занят делами: судом, разговором, - он тоже не слышал воды. Звук воды он слышал только, когда сидел один или бывал пьян. Если он не был пьян, он начинал подумывать о своем возрасте, о городе. Это приходило само собой, и это был важнейший политический вопрос в жизни города Логона.
Из ущелья горы тек целебный ключ, в котором он часто купался. Там, в уступах горы, были большие, теплые, как животы, ложбинки, ямы, ключ наполнял их и тек непрерывно, сменяя воду.
Теперь там купались его дети; они лежали в этих теплых ямах, фыркали и переговаривались. Время было жаркое и сырое - цетья, но ветер с юга, с пустыни, налетал на горы и летел в стороны, а в его городе Логоне было жарко, но жара стояла, а не двигалась.
Бахарнегаш прислушался. Братья опять смеялись, они ругались над двадцатым сыном, малым Авраамом, сыном тридцатой, последней, любимой жены. Они купались, фыркали и дразнили его. Авраам же не подавал голоса. У него не было матери, она умерла, родив его. Ей было пятнадцать лет. Авраам был последний, двадцатый сын. Двадцать - золотое число. Мать родила его и умерла, а сестра его замужем, в земле за пустыней Атхаристи, далеко, и не за князем,
Бахарнегаш стукнул рукой о край кровати Они поносили мать Авраама. Старик запахнул белую шаму и хотел слезть, но подумал, что станет качаться на ногах и все сыновья это увидят. Он хотел позвать вельможу, но раздумал.
Под пометом была вырыта яма, и там лежали деньги бахарнегаша - большие венецианские таларо, испанские дуро, франкские деньги с длинноносыми головами. Следовало до времени держать в страхе и повиновении буйных сыновей, как держал их Ной, пока не упился. И кроме тех, которые здесь у него почти на глазах купались, было пятеро старых сынов. Они осмелились уже дважды, не предупредив его, говорить о продаже его воска с турецкими гостями из Массовы, они хотят дешево продавать его, сгибают
У самых ворот усадьбы бахарнегаша тонкую песню завел странник, хамина, он пел о величии бахарнегаша Исаака и великолепии его дома, хидмо: "Куда расу Тигрэ до Исаака. Исаак - это жеребец, рас - это мул".
Мул жевал траву рядом, через стену были слышны вздохи мула. Бахарнегаш вздохнул тогда, посмотрел на свои худые босые ноги, велел выслать хамина, чтобы он замолчал, и стал пить маисовую водку. Старик успокоился, выглянул в двери и увидел: малые хидмо жен приутихли, было очень жарко, и трудно было ссориться. Малые хидмо опустеют, как только он умрет, жены уйдут назад в города, откуда он их взял. Но покамест они по утрам до полдня полны жизни, криков и ссор! Ссоры - какое хорошее занятие!
Голова его тряслась... Он проживет еще много лет, его отцу было 95 лет, когда он умер. На всякий случай он все же думал о престолонаследии: кому отдавать после смерти жилище, город и ангареб-кровать.
*
Вернулась в его дом младшая дочь, сестра Авраама. Муж ее умер. Рассказывая о нем, дочь хвастала и плакала: он достиг большого богатства, все люди, говорившие на языке амхаринья, бывали у него в доме, у него было много рабов-шангалла, они накуривали комнаты ее благовониями; он пил очень много вина, водки; она была самая любимая жена - азмари пели ее красоту на рынках; один из них научил ее мужа старому способу, чтобы в доме всегда пахло цветами: для этого из сада нужно было провести в дом трубы, и по ним ветер приносил в дом запахи. Муж провел бы эти трубы к ней, но, ах, он умер. Он умер оттого, что съел слишком много брондо и выпил слишком много вина в праздник. Церкви там острые, как горы, не плоские, как здесь.
Она ела прекрасные блюда: много сметаны (брондо посыпают там бербера с перцем, очень густо). Дом у нее был круглый, цукло, она привыкла к круглому цукло. Вот как расшиты ее штаны! Но все же нет земли лучше, чем родная земля, и ничего нет великолепнее города Логона! Какое сравнение!
И старый бахарнегаш оживился, голова его быстро тряслась: это было событие, это было лучше, чем ссоры: из далекого места вернулась дочь и рассказывает удивительные вещи! Он отвел ей с ее служанками отдельное хорошее хидмо, - его очистили, устлали турецкими коврами, и оно теперь было нарядное, вполне пригодное для жилья; раньше здесь помещались двое ослов и лошадь. Он приглашал к себе самых почетных граждан, чтобы они послушали, как хорошо, в каком великолепии жила его дочь, пока не умер ее муж: бог призвал его к себе, перед смертью он получил полное отпущение грехов.
Каждый вечер собирались гости из соседних поселков в хидмо к бахарнегашу; он угощал их, а дочь рассказывала. Каждый вечер прибавлялось что-нибудь новое: алкачи, плакальщики, так плакали по ее мужу, что за много верст был слышен их плач и люди сбегались, а иудеи-фалаши убегали куда глаза глядят из своих селений: думали, что война.
Гости смеялись.
Ее муж был человек святой жизни, рассказывала она в третий вечер, он от святости и умер. Каждый день к нему собирались монахи, читали евангелие и устраивали споры о вере, иногда дрались между собою. Даже турки считались с ее мужем и, может быть, боялись его. Уважение было всеобщее. Однажды две золовки вздумали обидеть ее, и ее муж приказал им в наказание таскать друг друга за волосы. Они таскали, таскали и под конец очень озлились друг на друга. Женщины там, на юге, гораздо хуже логонских. Она всех затмила красотою. Там женщины далеко не бедные доят коров! То, чего здесь, в Хамассие, не принято даже у служанок!