Ганя
Шрифт:
— Но смелый ездок и этот шайтан, — буркнул отец. — А ты сумел бы так?
— Ганя в этом сомневается, — сказал я с оттенком горечи. — Можно, я попытаюсь?
Отец заколебался, окинул взглядом забор, лошадь и меня и ответил:
— Оставь, не надо.
— Ну конечно! — вскричал я с обидой. — Лучше мне прослыть бабой по сравнению с Селимом.
— Генрик! Что ты болтаешь! — воскликнул Селим, обняв меня за шею.
— Скачи, мальчик! Скачи! Только держись молодцом! — проговорил отец, уязвленный в своем честолюбии.
— Коня мне сюда! — крикнул я Франеку, который проваживал по двору взмыленного жеребца.
Вдруг Ганя порывисто поднялась со стула.
— Пан
Сказав это, она посмотрела мне в глаза, словно желая договорить взглядом все то, чего не могла выразить словами.
Ах, за один такой взгляд я готов был тогда отдать всю кровь до последней капли, но я не мог и не хотел отступать. В эту минуту оскорбленная гордость оказалась сильнее всего, поэтому я овладел собой и сухо сказал:
— Ты ошибаешься, Ганя, если думаешь, что это из-за тебя. Я буду скакать ради собственного удовольствия.
И, несмотря на возражения всех, кроме отца, я сел на коня и шагом двинулся в липовую аллею. Франек открыл ворота и тотчас запер их за мной. Душа моя была полна горечи, и я перескочил бы через этот забор, будь он хоть вдвое выше. Отъехав шагов на триста, я повернул назад и пустил коня рысью, которую тотчас сменил галопом.
Вдруг я заметил, что подо мной качается седло.
Произошло одно из двух: либо подпруга лопнула во время предыдущей скачки, либо Франек ослабил ее, чтобы дать отдохнуть лошади, и по глупости или, может быть, забывчивости не предупредил меня вовремя.
Теперь уже было поздно. Конь во весь опор мчался к забору, а я уже не хотел его останавливать. «Убьюсь так убьюсь!» — подумал я. Меня охватило отчаяние. Я судорожно сдавил бока лошади; ветер свистел у меня в ушах. Вдруг передо мной мелькнул забор, я взмахнул хлыстом, почувствовал, что лечу куда-то, в уши мне ударил крик с террасы, у меня потемнело в глазах и… через минуту я очнулся от обморока на газоне.
Я быстро вскочил.
— Что случилось? — вырвался у меня вопрос. — Я слетел, потерял сознание?
Вокруг меня стояли отец, ксендз Людвик, Селим, Казик, мадам д'Ив и Ганя, бледная как полотно, со слезами на глазах.
— Что с тобой? Что с тобой? — сыпалось со всех сторон.
— Ровно ничего. Я слетел, но это не по моей вине. Лопнула подпруга.
Действительно, после минутного обморока я чувствовал себя вполне здоровым, только немного задыхался. Отец принялся ощупывать мои руки, ноги и спину.
— Не больно? — спрашивал он.
— Нет, я вполне здоров.
Вскоре восстановилось и дыхание. Я только злился, думая, что кажусь смешным. И наверное, у меня на самом деле был смешной вид. Падая с лошади, я по инерции перелетел через дорогу, идущую вдоль газона, и свалился в траву, вследствие чего локти и колени моего светлого костюма окрасились зеленым, а волосы растрепались. Тем не менее это злополучное происшествие пока что оказало мне услугу. Еще минуту назад предметом всеобщего внимания был Селим в качестве гостя, к тому же только что прибывшего, — теперь я, правда ценой моих локтей и коленок, отбил у него пальму первенства. Ганя, продолжая считать себя — и, кстати сказать, совершенно справедливо — виновницей этого рискованного опыта, который мог для меня плохо кончиться, старалась искупить передо мной свою оплошность нежностью и добротой. Благодаря этому я скоро пришел в хорошее настроение, которое передалось и остальной компании, встревоженной моим падением. Все развеселились. После чая, за которым хозяйничала Ганя, мы отправились в сад. Тут Селим расшалился, как маленький ребенок, он смеялся и проказничал, а Ганя не отставала от него и от души хохотала. Наконец Селим воскликнул:
— Ах, как приятно мы будем теперь проводить время втроем!
— Интересно, — спросила Ганя, — кто из нас самый веселый?
— Наверное, я, — ответил Мирза.
— А может быть, я? О, ведь я тоже по натуре очень веселая.
— А самый невеселый Генрик, — заключил Селим. — Он по натуре серьезен и несколько меланхоличен. Если бы Генрик жил в средние века, он непременно стал бы странствующим рыцарем и трубадуром, но, правда, он не умеет петь! Зато нас, — прибавил он, обращаясь к Гане, — словно нарочно выискали, так мы подходим друг к другу.
— Я с этим не согласен, — возразил я Селиму. — На мой взгляд, подходят друг к другу с противоположными наклонностями, ибо в этом случае один обладает теми свойствами, которых недостает другому.
— Благодарю покорно! — воскликнул Селим. — Предположим, ты по натуре плаксив, а панна Ганя смешлива. Допустим, вы женитесь…
— Селим!
Селим взглянул на меня и рассмеялся.
— А это что, молодой человек? Ха-ха-ха! Ты помнишь речь Цицерона Pro Archia note 5 : commoveri videtur juvenis, что будет по-нашему: смущенным кажется сей юноша. Но это ровно ничего не значит, потому что ты всегда краснеешь как рак и без всякого повода. Панна Ганна! Генрик замечательно изображает вареных раков и теперь, как видите, стоит рак раком — это уж за себя и за вас.
Note5
В защиту Архия (лат.)
— Селим!
— Не буду, не буду. Однако возвращаюсь к нашей теореме. Итак, ты, пан плакса, и вы, панна хохотушка, женитесь. И вот что происходит: он начинает реветь, вы начинаете хохотать, вы никогда не понимаете друг друга, ни в чем не сходитесь, во всем расходитесь, и это называется подходящая пара. О, со мной совсем другое дело! Мы бы просто прохохотали всю жизнь, и все тут.
— Ах, что это вы говорите! — пожурила его Ганя. Тем не менее они оба засмеялись как ни в чем не бывало.
Что касается меня, то мне было совсем не до смеху. Селим даже не знал, какой вред он мне причинил, внушая Гане мысль о различии между моими и ее склонностями. Я был очень сердит на него и поэтому язвительно заметил:
— Странные у тебя взгляды, меня они тем более удивляют, что, как мне известно, ты питаешь определенную слабость именно к меланхолическим особам.
— Я? — спросил он с искренним изумлением.
— Да. Я только напомню тебе некое окошко, в окошке несколько фуксий и среди фуксий личико. Даю тебе слово, я не знаю более меланхолического лица.
Ганя захлопала в ладоши.
— Ого! Вот какую новость я узнала! — воскликнула она смеясь. — Прекрасно, пан Селим, прекрасно!
Я думал, Селим смутится, впадет в уныние, но он лишь сказал:
— Генрик!
— Что?
— Ты знаешь, что делают с теми, у кого слишком длинный язык? — И захохотал.
Однако Ганя начала с ним препираться, настаивая, чтобы он назвал ей хоть имя своей избранницы. Недолго думая, он сказал: «Юзя!» Но если б для него это имело какое-нибудь значение, он бы дорого поплатился за свою откровенность, потому что с этой минуты Ганя уже не давала ему покоя до самого вечера.
— А красивая Юзя? — спрашивала она.
— Ничего.
— Какие у нее волосы, глаза?