Гардемарины, вперед! (1 и 2 части)
Шрифт:
А город святого Петра- чистый Вавилон! Тут пудру для париков можно не по щепотке продавать, а пудами, в мешки грузить. Румяны расходятся с такой быстротой, словно не ланиты ими раскрашивать, а церковные купола. Только работай! А рук не хватает. Все один, все сам. А спать когда?
Дураку ясно, что необходим помощник, и изворотливые мозги Гаврилы измыслили смелый план. Как только ягодицы кучера Евстрата стали пригодными для сидения на них и обладатель оных перестал поминутно охать, Гаврила заманил его к себе в горницу.
— Платить тебе за бальзамное масло нечем. Так? А платить должно.
— Как же, а? Как же?- заныл Евстрат, кланяясь камердинеру в пояс, словно барину.
Гаврила деловито защелкал на счетах и через минуту сказал,что «подвел черту» и теперь Евстрат в погашение долга будет помогать ему, Гавриле, в составлении лекарств и всего прочего, в чем нужда будет.
— Сударь, кто ж мне позволит? Меня Лука Аверьянович не отпустит! Я совсем другое должен делать!
В продолжение всего монолога, выдержанного на одной истошной, плаксивой ноте, Евстрат выразительно держал себя за место, подверженное недавней экзекуции. Гаврила с трудом оторвал от этого места правую руку Евстрата, дабы скрепить договор рукопожатием, и сказал сурово:
— Работать будем тайно. По ночам. Сегодня и приходи. Или плати. — Евстрат перепугался до смерти. «Это как же — тайно? — думал он, творя в душе молитву. — Будь что будет, а ночью на твой шабаш я не пойду». И не пошел.
Это была та самая ночь, когда встретились, наконец, трое наших друзей. Когда громоподобный крик: «Вина!»- потряс дом, Гаврила в полном одиночестве, проклиная человеческую леность и глупость, толок серу. Еще старый князь приучил Гаврилу моментально и беспрекословно подчиняться подобным приказам, и хотя камердинер был великим трезвенником и весьма скорбел о склонности молодого барина к горячительным напиткам, он сразу оставил ступку и бегом направился в подвал. Укладывая в корзину пузатые бутылки, он услышал под лестницей мерзкий храп кучера Евстрата.
— Живо наверх!- скомандовал Гаврила, растолкав несчастного кучера. — Затопи печь да колбы вымой!
— Тайно не пойду!- взвыл Евстрат. На лице его был написан такой ужас, словно он во сне видел кошмары, а Гаврила воплощал в себе самый ужасный из них.
— Ну погоди, бездельник! Ужо с Никитой Григорьевичем сейчас потолкую. Ты у меня будешь работать!
Трое друзей встретили камердинера с восторгом.
— Гаврила, выпей с нами! За удачу, гардемарины! Гаврила горестно вздохнул и пригубил вино.
— Здесь такое дело… Евстрат, парнишка молодой, помощник кучера… изъявляет пристрастие…
— О, Гаврила, только не сейчас,- взмолился Никита.
Камердинер прошел в свои апартаменты, растопил печь, перемыл посуду и опять принялся толочь серу, но образ безмятежно дрыхнувшего кучера стоял перед глазами, как жестокая насмешка, как напоминание о зря упущенных деньгах, и Гаврила опять пошел в библиотеку.
Там было шумно. Он приоткрыл дверь, прислушался.
— Для меня ясно одно,- услышал он голос Белова.- Лестоку эти бумаги отдавать нельзя. Если бы я мог спросить совета Анастасии, она бы сказала — сожги, порви, утопи в реке, только не отдавай их Лестоку.
— Да я про Лестока сказал только в том смысле, чтоб он от тебя отвязался, — попробовал оправдаться Алеша. — А бумаги теперь… так, пыль. Анне Гавриловне они уже не помогут. Понимаешь?
— Он все отлично понимает, — вставил Никита, — я хочу добавить… Жители древних Афин говорили…
— К черту Афины!
— К дьяволу древних жителей!
— А оные жители, — невозмутимо продолжил Никита, — говорили: взял слово-держи. Это дело чести! Бумаги надо вернуть Бестужеву.
— Вот и верни, — обрадовался Алеша. — Через батюшку своего. Это дело государственное. И хватит про эти бумаги, надоело. Тост…
— Тост… — согласился Саша. — За любовь, гардемарины!
Гаврила опять отправился восвояси, а когда час спустя он вернулся в библиотеку,она уже была пуста. Друзья наши, оставив приют веселья, смотрели сны, каким-то невообразимым способом разместившись втроем на широкой Никитиной кровати.
— Это ж надо, столько винища вылакать,- ворчал Гаврила, убирая библиотеку. — А завтра: «Голова болит… не до тебя… потом». А мерзавец кучер тем временем будет мои деньги по ветру пускать!
Он убрал бутылки, вытер разлитое вино, подобрал разбросанные по полу старые письма. «Сжечь,что ли?- подумал он, вертя в руке пожелтевшие листы, потом посветил свечой. «Черкасский» было написано внизу убористо исписанной страницы. — Это какой же Черкасский? Уж не Аглаи ли Назаровны муженек?»
Он сложил письма в пачку, перевязал грязной, атласной лентой, что висела на стуле, и спрятал пакет за книги. Внимание его привлек обшитый в красный сафьяновый переплет толстый фолиант, он раскрыл его- о, чудо! Это был Салернский кодекс здоровья, написанный в четырнадцатом столетии философом и врачом Арнольдом из Виллановы.И, забыв про ленивого Евстрата, про пьяного барина и зловредного Луку, Гаврила с благостной улыбкой погрузился в чтение.
9
Друзья проснулись в полдень. Александр и Алеша мигом вскочили, умылись, оделись, а Никита все сидел на кровати, тер гудящий затылок и с ненавистью смотрел на кувшинчик с полосканием, который Гаврила держал в руке.
Дверь неслышно отворилась, и вошел Лука.
— Письмо от их сиятельства князя.
Никита быстро пробежал глазами записку и бросил ее на поднос.
— Ничего не понимаю. Отец собирался в Париж, а уехал в Киев.
— Надолго? — быстро спросил Саша.
— Пишет, на десять дней.
— Ну, наше дело терпит.
— Терпеть-то терпит… Но я так и не поговорил толком с отцом. — Никита улыбнулся, пытаясь за усмешкой скрыть смущение:
«Огорчился, как мальчишка…»
Видно было, что Гаврила тоже переживает за барина, но не в его правилах было менять привычки.
— Полосканье, Никита Григорьевич… А то никогда ваше горло не излечим…
— Господское здоровье надо оберегать не полосканием,- Лука стрельнул в камердинера злым взглядом,- а хорошим уходом и истовой службой.