Гардемарины, вперед!
Шрифт:
Алеша сидел молча, кусал губы и наконец сказал, положив руки на колени друзей:
– Я знаю, что надо делать. У нас есть замечательная возможность проникнуть в дом Черкасского. Гаврила с помощником пойдет туда лечить физиономию Аглаи Назаровны.
– Прекрасно! – воскликнул Саша. – С Гаврилой пойду я.
– Тебе нельзя, – покачал головой Алеша. – Над тобой висит Лесток.
– Тогда пойду я, – улыбнулся Никита. – Мы с Гаврилой отлично сработались. Я знаю по-латыни названия всех его компонентов.
– Тебе нельзя, – твердо сказал Алеша. – Княгиня может случайно узнать, что ты князь Оленев. В этом городе у вас есть общие знакомые. С Гаврилой пойду я.
– Ты безумец! – воскликнули Саша и Никита хором. – В этом доме ты можешь встретить Котова. Ты и опомниться не успеешь, как на тебя напишут новый донос – и ты арестован!
Алексей подождал, пока друзья выкрикнут самые страшные свои предположения, улыбнулся смущенно, потрогал пробивающиеся усы.
– В доме князя я могу напасть на след Зотова. Софья ждет от меня письма. С Гаврилой пойду я.
И друзья уступили.
Ночь залила долину меж холмов теплым туманом, и потонули в ней кудрявые берега речки, и стога на пойменном лугу, и убегающий к горизонту проезжий тракт. Отзвонили колокола на розовой колокольне, стих шум в крестьянских избах. С гиканьем прогнали лошадей в ночное дворовые ребятишки, и снова все смолкло.
Спит мыза… Никита видит во сне Сорбонну. Она странная, ни на что не похожая: три храма на высоких холмах. «Ты доволен?» – спрашивает отец. «Да», – шепчет Никита. И уже не храмы, а три бревенчатых избы стоят на холмах. Он силится понять – почему, и душу его охватывает восторг. Он жаждет жертвы во имя какой-то великой цели, он желает счастья всем ценой своих мук, а Сорбонна – это его счастье, его мука…
– Софья, – шепчет в подушку Алексей. – Софья…
Имя пьянит, блаженно тяжелеет голова, глаза горячи от слез. И вот уже маменькина усадьба явилась его взору. Рогатый месяц запутался в ветвях черемухи, и в приглушенном его свете легкая фигурка сбежала с крыльца. А когда лунный серп обрел свободу и перепачканный соком ягод вырвался на чистое небо, Софья лежала рядом, и губы ее были терпкими, как черемуха…
Только Саша не мог уснуть. Жарко, душно, мыши пищат… «Надо подумать, сэры! Это безумие – отпустить Алексея в дом Черкасского. Это просто глупость. Но разве я уступил бы кому-нибудь право бороться за Анастасию? Помолчи, братец… Анастасия уехала с французом. Ему ты ее уступил… Но скажи она только слово, и… убил бы француза, убил бы Бергера… Хорошо воевать, лежа на подушке…»
Саша вышел во двор. Маленькое окно «ткацкого сарая» слабо светилось. Кто сей полуночник? Слабый свет посылала лучина, воткнутая в паз ткацкого станка. На полу сидел Гаврила и, постукивая от нетерпения валенком, старательно переписывал книгу Сашиного родителя. Зачем она ему?
Саше было невдомек, что в эти минуты камердинер переживал величайший душевный подъем. Мать честная, сколько адресов! И уже население всей необъятной России видел он своими клиентами, которым почтой можно будет переправлять и румяны, и серу для париков, и лекарства всякие…
«А может, и мне переписать бестужевские письма? – пришла Саше в голову шальная мысль. – В самом деле, мы даже ни разу не заглянули в пакет. Никита говорит, что это гнусность – читать чужие письма… Может, оно и гнусно, но не с такими людьми, как Лесток. И потом… если б Бестужев захотел, то мог бы помочь Анастасии…»
Короткий лай Оттона взметнулся над огородами, ему сразу помог другой собачий голос, звонкий и нетерпеливый, и вот уже вся стая сеттеров, забыв повадки родни, метнулась с холма вниз в травле заблудившегося зайца.
– В путь, гардемарины! Нас ждут великие дела! – крикнул, выйдя на крыльцо, Никита.
– В путь! – отозвался Саша.
– Великие дела, – пробормотал Алексей, с трудом просыпаясь, и тут же вскочил с лавки, вспомнив, что с этой минуты он не школяр навигацкой школы и будущий гардемарин, а скромный помощник парфюмера и лекаря. – Никита, вели закладывать карету!
Но отправиться в Петербург немедленно друзьям помешало отсутствие Гаврилы. На все расспросы дворня отвечала, что камердинер с большой сумой и посохом ушел с мызы ранним утром.
– Проморгали алхимика. Может, он странствовать пошел?
– Нет. Пешком он странствовать не любит, – утешил друзей Никита. – Я думаю, он отправился на сбор местных компонентов, то есть трав.
– А вдруг Гаврила не согласится идти к Черкасской? – с опаской спросил Алеша, удивляясь, что столь простая мысль не приходила ему в голову.
– Что значит – не согласится? – удивился Саша. – Пусть Никита его заставит. Он князь или не князь?
– Я князь, – согласился Никита. – Но Гаврилу не так просто заставить. И потом, он очень боится Черкасской…
Гаврила явился только к полудню. Прошел в ткацкий сарай, расчистил от хлама большой, грубо сколоченный стол и начал неторопливо опорожнять холщовую суму.
В его лишенных суеты движениях, в осторожности и даже скрытой ласке, с которой он выкладывал на стол сухие травы и очищенные от земли корневища, была такая значимость, что друзья, собиравшиеся обрушить на голову Гаврилы весь свой гнев, нерешительно топтались рядом и молча, с некоторой ошеломленностью смотрели на приобретенные Гаврилой богатства. Как-то получалось, что они – три смелых молодых человека, готовых к осуществлению грандиозных замыслов, – вдруг потускнели рядом с камердинером, который не мучился все утро от безделья, не убивал время, а занимался полезной работой и теперь был глубоко уверен в уважении к себе и к своему делу.
– Что это? – Алексей ткнул пальцем в аккуратно подрезанные желтоватые корни.
– Черемица, – ласково сообщил Гаврила.
– А зачем она – черемица?
– Настойку делать. Ломоту в костях излечивает, от чесотки помогает, если мазать. Внутрь не принимать. Оч-чень ядовита.
– А есть какие-нибудь травы, чтоб чирьи с лица удалить? – спросил Саша, как всегда смотря в существо вопроса.
– А как же! Есть… Вот… – Пальцы Гаврилы легко встряхнули коробочку семян. – Белена. Настойку делать… маслица подсолнечного или конопляного влить и готово. Мажь… Только вы ее, Александр Федорович, руками не трогайте, оч-чень ядовита.