Гардемарины, вперед!
Шрифт:
Никита заснул только на мгновенье, так ему показалось, и вот уже утро, и карета везет его в родительский дом на Невской першпективе.
Он пытался вспомнить, что очень важное и большое открылось ему ночью, и не мог, осталась только память короткого и мучительного счастья, которого он стыдился теперь.
Встреча с отцом произошла куда сдержаннее, чем ожидал Никита.
– Здравствуй, друг мой. – Князь без парика, в траурном платье казался ниже ростом, он стоял, опираясь пальцами рук о стол, и строго смотрел на сына.
Никита хотел броситься ему на шею,
– Батюшка, примите мои… – Слезы заполнили глаза, и он, низко склонившись, поцеловал теплую, набрякшую венами руку.
На минуту лицо князя смягчилось, жалкая улыбка смяла губы, уголки глаз опустились, как на трагической маске, но когда Никита поднял голову, перед ним стоял сдержанный, подтянутый человек, любимый и недосягаемый. «Отец, как же тебе больно…»
– Как успехи в школе?
– Хорошо, батюшка… – Никита слышал свой голос издалека, словно из соседней комнаты.
– Пойдем, Надежда Даниловна хочет тебя видеть, – и вздохнул, – такие у нас дела…
На лестнице, рассеянно сунув руку в карман, Никита наткнулся на пакет, тот, что отдал ему Алешка: «Это дело неотлагательное! Как только увидишь князя – сразу скажи. Понял?»
«Прости, Алешка… Погодят бумаги эти пару часов… Ну, не имею права говорить сейчас об этом с отцом…»
Окна спальни были плотно закрыты войлоком, иконостас пылал свечами, пахло лампадным маслом и валерьяной. Черный креп, закрывающий зеркало, взметнулся при их появлении, и по блестящей поверхности пробежали тени, словно гримаса сморщила чье-то изображение. Надежда Даниловна в домашнем платье сидела боком на большой с балдахином кровати.
– Никита, мальчик мой! – Она протянула руки. Одеяло соскользнуло на пол, Никита бросился поднимать его, и сразу головой его овладели мягкие ладони, нежно погладили волосы, шею. – Ой, ой! – причитала она, с восторгом глядя на смущенного юношу. Ей показалось вдруг, что сын ее не лежит на Лазаревском кладбище, что он жив и успел за десять дней вырасти и возмужать, чтобы явиться к ней в новом обличье. – Какой ты красивый, – шептала она отвлеченно, – а мне сказали, что ты умер… Как глупо, боже мой…
– Наденька, ложись, – князь с испугом гладил жену по плечу, – успокойся, друг мой… Да где же Наталья? Где люди?
Горничная вбежала в комнату, сняла с волос Надежды Даниловны черный чепец и прижала к вискам смоченное в уксусе полотенце. Надежда Даниловна вздохнула глубоко, заплакала, потом откинулась на гору подушек.
– Прости, Никитушка. Я в своем уме. Сердце болит. Я сейчас на кладбище поеду. Не согласишься ли ты сопровождать меня? Поклонишься брату.
– Не рано ли, Наденька, ты затеяла столь дальнюю поездку? – обеспокоился князь.
– Мне уже лучше. – Она отерла лицо полотенцем, встала и, подойдя к Никите, пояснила: – До кладбища ехать долго. Мы похоронили Костю подле Александро-Невского монастыря. А ближе нельзя. Он рядом с твоей матушкой похоронен. Плиту и памятник еще не сделали, а ограда уже стоит – чугунная, красивая, на ней букеты и листья акантовые. Может, и ты с нами поедешь, друг мой? – обратилась она к мужу.
– Прости.
– Твой отец через три дня уезжает в Париж, – пояснила Надежда Даниловна виновато.
Никита вопросительно посмотрел на отца.
– У нас еще будет время поговорить, – сказал князь. – Поезжай на кладбище.
Карета тащилась медленно, как катафалк. Видимо, князь позаботился, чтобы поездка как можно меньше утомила княгиню. Никита чувствовал себя растерянным и смущенным. За два года, проведенных вне дома, он ни разу не вспоминал о мачехе. Он не хотел думать о ней только как о виновнице, пусть невольной, но виновнице его разлада с отцом. Но больше ему было не к чему привязать ее образ, он не знал ее ни плохой, ни хорошей, и она стала никем, пустым местом, даже рождение и смерть брата он видел только глазами отца. И вдруг вместо нереального, словно и несуществующего человека, он встретил прекрасную, измученную женщину, оказавшуюся неожиданно понятным и родным человеком.
Лицо княгини смутно белело через плотную черную вуаль, и нельзя было понять, смотрит она в окно, плачет или молится.
Проехали по зеленому мосту речку Мью. От зеленой же, крашеной набережной к воде шли узкие ступени. На последней ступеньке стояла баба в алом сарафане и полоскала белье. Усатый драгун, стоявший на карауле, успел подмигнуть Никите и опять уставился на обширные телеса прачки.
– Как изменился Петербург! Что это строят? – спросил Никита, стараясь отвлечь Надежду Даниловну от грустных мыслей.
– Где? На Фонтанной речке? – С готовностью отозвалась княгиня. – Здесь Аничкова слобода, а строят, кажется, палаты царские или нет… Графа Разумовского здесь дом строят. Архитектор иностранный, очень дорогой.
Потянулась серая линия заборов, фонарей стало меньше, мостовая сменилась пыльной проселочной дорогой. На веревках, натянутых меж посаженной аллеи, трепыхались на ветру нижние юбки и простыни. Откуда-то раздался многоголосый собачий лай.
– Где это собаки лают?
– Царская псарня рядом. Полпути проехали, – отозвалась Надежда Даниловна. – А за забором – Слоновый двор. Так его все называют. Это зверинец царский. Дурное место. В Москве, говорят, провели слона по улице, и появилась в городе страшная болезнь. Не к добру это – ночью мимо сонных людей слонов водить.
– Выдумки все.
– Ну и бог с ними, голубчик мой. Чего только не придумают. Никита, посмотри, – сказала она вдруг с интересом, – что это за люди там маршируют?
По улице шел гвардейский отряд. Барабаны выбивали дробь, тяжело прихлопывали пыль сапоги. За отрядом бежали мальчики, обыватели испуганно шарахались в стороны. Офицер махнул рукой, и барабаны замолкли на середине фразы. Гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Вперед протолкнулся худой человек и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест, в котором сообщалось, что третьего сентября сего года подле коллежских апартаментов будет учинена публичная экзекуция. «…Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь…»