Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
Глупцы! Чернь была так же обманута, как и они, ближайшие советники и наставники государя. И кем обмануты?! Бабой!
То, что его, хитроумного женоненавистника, обвела вокруг пальца именно женщина, наполняло Сильвестра особым ощущением обессиливающей злости. Он скорее готов был простить лукавство своего воспитанника, чем эту поистине воинскую хитрость, замышленную Анастасией. Она всегда внушала Сильвестру неприязнь – прежде всего потому, что слишком уж крепко был к ней привязан царь. Сильвестр делал все, что мог, чтобы держать Ивана в отдалении от жены, строго ограничивал время их близости, наставлял, что не годится жене так часто вмешиваться в дела своего господина, ее дело – сидеть в тиши, подобно сверчку запечному… Однако он, со всеми своими премудростями и канонами, оказался бессилен пред стихийной силой женственности, исходящей от Анастасии, этой искусительницы!
Сильвестру казалось, словно у него на глазах походя разрушено некое прекрасное и цельное творение его рук. Наверное, такое же бессилие и отчаяние испытывал Творец, когда лучшее из лучших его созданий – человек, Адам, – искусился происками бабьими и утратил свое бессмертие! Наверное, Господь чувствовал себя в ту минуту таким же дураком, как Сильвестр – сейчас. Ну, Еву хотя бы могло оправдать то, что ее, в свой черед, искусил диавол. Анастасия же сама, единолично, полностью виновна в том перевороте, который начинает происходить с царем. Ведь это она, она выдумала объявить царя при смерти!
Воистину, жены мужей обольщают, яко болванов. Слаб человек! От жены было начало всякому греху, и через то все люди гибнут.
У Сильвестра вновь перехватило дыхание. Ведь они были на самом краю гибели! Решив не допустить к трону Захарьиных, которые живо прибрали бы страну к своим загребущим рукам, все трое: он сам, Курбский и Адашев – уже готовились дать присягу князю Старицкому, который поклялся не ущемлять их власти и влияния. С тем и отправились в опочивальню цареву. Но все переломилось в последнее мгновение! Кабы не тайная весть, которую столь своевременно получил князь Курбский, где бы они были сейчас – эти трое, привыкшие называть себя избранными и полагать всемогущими?! Нет, наверное, не на плахе, потому что Иван с поразительным миролюбием простил всех и каждого, кто в тот день у его ложа противился царской воле. Никто не заключен в узилище, не затравлен медведями, не пытан зверски, не сложил голову на плахе. Страшное слово «измена» не прозвучало ни разу. Однако Иван наверняка отстранил бы их от дел, а это ничуть не хуже смерти. Пока же они в прежней власти.
Откуда вдруг выскочило это коварное словечко «пока»?..
Нет, нельзя, нельзя допустить, чтобы Иван скользким угрем вывернулся из рук советников своих. Нельзя допустить, чтобы в этом паломничестве в Кириллов-Белозерский монастырь, куда он так рвется, царь обдумал случившееся как следует, чтобы по-прежнему оставался под влиянием своей лукавой жены. Понятно, на каких струнах его души играет Анастасия! Царь-де рожден поступать так, как ему хочется, а не как другие присоветуют, ныне же он делает все именно по воле других. Вот в чем главная опасность путешествия – в близости Анастасии, а вовсе не в том, что какая-то доля казны перепадет в монастырскую собственность. Скупец Адашев, ярый поклонник «нестяжателей», [16] просто-таки слышать об сем не может, это застит ему глаза, однако разумница-князь Андрей Михайлович зрит, как всегда, в корень и видит, в чем настоящая опасность.
16
Последователи Нила Сорского, «заволжские старцы», ратовавшие за аскетизм и отказ церкви от земельной собственности. Им противостояли «иосифляне».
– Как я понял, поездка в Троицкий монастырь его не вразумила? – спросил Курбский с этим своим шляхетским, гонористым выражением, которое прежде всегда скрытно бесило Сильвестра. Теперь-то привык. Ну что ж… у каждой пташки свои замашки, как любит говорить царь.
Адашев неохотно качнул головой. Это ему принадлежала мысль привлечь на помощь старика-затворника Максима Грека, могучую нравственную фигуру предыдущего царствования. Обличитель великого князя Василия Ивановича за его развод с Соломонией Сабуровой, проповедник, пригнутый к земле годами и невзгодами, он, казалось, еще не утратил силы властвовать над душами.
Казалось – вот именно, что казалось!
Максим не мог испытывать приязни к сыну своего гонителя и с охотой отозвался на просьбу Адашева: переломить настроение царя, отговорить его от долгой поездки в Кириллов монастырь. Предлог был выбран не только вполне приличный, но и великолепнейший. Взывая к великодушию государя, старец сказал Ивану, что обет его не согласен с разумом. После взятия Казани осталось много вдов и сирот, гораздо лучше заняться устройством их судеб, чем исполнять обещания, данные в горячке. Совершенно по Иоанну Златоусту: «Не только присвоять себе чужое, но и не уделять части своего бедным есть грабительство». Бог и его святые обращают внимание не на место молитвы, уверял Максим Грек, а на желание и добрую волю молящегося.
– Если послушаешься меня, будешь здрав с женою и сыном! – сказал старец на прощание.
Этих слов Алексей Федорович говорить не просил, это уж была чистая старческая отсебятина человека, привыкшего запанибрата обращаться со святыми небесными силами и насылать на ослушников моральные громы и нравственные молнии. В этом смысле Сильвестр был очень схож с Греком и многому у него научился.
Похоже, речи Максима произвели впечатление на Ивана! В Москву он воротился притихнув и сразу затворился с Анастасией. И Сильвестр, и Адашев знали о ее впечатлительности, знали, как трясется она за жизнь сына, и были почти уверены, что смутный страх, напущенный Максимом, не сможет не завладеть слабой женской душонкой.
Но, видимо, что-то свихнулось в мирозданье, коли эта женская душонка оказалась гораздо сильнее, чем они рассчитывали. На другой день было объявлено, что царь своих обетов не изменил и в паломничество отправляется буквально завтра же. Ночная кукушка опять всех перекуковала.
– У-ух, Евдоксия зловредная и пакостная! – обессиленно простонал Сильвестр.
Курбский вскинул брови. Нетрудно понять, о ком речь ведется. Евдоксия – императрица константинопольская, гонительница Иоанна Златоуста. Сравнивая с ней Анастасию, Сильвестр тем самым ставит себя на одну доску с великим проповедником.
Курбский был начитан, искушен в словотворчестве, а потому вполне оценил изысканную метафору. Однако все же Сильвестр от скромности не умрет! Вот только есть тут одна неувязочка… Когда вышеназванная Евдоксия с помощью собора, составленного из личных врагов Златоуста, отправила его в ссылку и заточение, то в Константинополе, чуть Иоанн покинул город, произошло страшное землетрясение. Евдоксия увидала в этом знамение – гнев небесный за гонения, которым подвергала праведника – и поспешила возвратить Иоанна Златоуста с большой торжественностью.
Едва ли Сильвестр способен вразумить Анастасию с помощью разбушевавшихся небесных стихий. И если для того, чтобы найти путь к душе царя, ему и присным его, среди коих первейший – Адашев, некогда пришлось поджечь Москву, теперь Сильвестр явно постарел, привык к спокойной жизни, к послушанию царя и на такие подвиги уже не способен. Он только и может, что сокрушаться, причитать, взывать к небесам и ворчать на Максима Грека, который утратил авторитет и влияние. Адашев тоже злится, а ведь зло – дурной советчик. Оба этих высокоумных мужа в упор не видят то, что мгновенно открылось перед остроглазым Курбским. Именно в словах Максима Грека заключается безошибочное средство низвергнуть Анастасию и вернуть себе влияние на царя. Средство жестокое, горькое, злое, может быть, ядовитое… однако даже этот недоумок Арнольф Линзей, этот вечно трясущийся немчин, подтвердит, что самое горькое лекарство – самое полезное и есть.