Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
Вассиан удовлетворенно закрыл глаза. Еще мгновение Иван растроганно всматривался в источенные временем черты, а потом тихо вышел.
Все правильно, он так и думал. Пора перестать числить себя мальцом неразумным при старших умных братьях! Права, ах, права была Анастасия. Верно написал Сильвестр в своей, столь ненавидимой Анастасией, книжище по имени «Домострой»: «Если Бог дарует жену добрую, получше то камня драгоценного!»
Шаги гулко отдавались по тихим монастырским переходам, и Иван удивлялся: он не чуял ног, казалось, не идет, а летит! Напутствие Вассиана окрылило его, наполнило новыми силами. В состоянии этого полета он пребывал все время паломничества, и Анастасия не уставала благодарить Бога за то, что настояла на своем, не дала злосоветникам возобладать над душой ее ненаглядного супруга.
От Песношской обители царская семья рекой Яхромой спустилась в Дубну, Дубной – в Волгу, по Волге – до Шексны, посетив по пути Калязинский монастырь, Углич, Покровский женский монастырь. Шексной поднялись до Кириллова монастыря и долго молились на месте свершения государева обета. Дрожа над сыном, царица осталась в обители, поэтому Иван Васильевич один отправился в Ферапонтов монастырь, затем вернулся в Кирилловскую обитель за семьей. Дальше путь их должен был лежать по Шексне к Волге, оттуда в Романов и Ярославль, а там, уже сухим путем, в Москву.
Иван Васильевич и Анастасия вздохнули с облегчением, когда покинули стены Кириллово-Белозерской обители. Цель обета достигнута, а все целы и невредимы! Теперь можно отправляться домой. Теперь пророчество зловредного Максима Грека не страшно!
Анастасия не признавалась мужу, в каком страхе пребывала все это время. Мучили ее сны – такие странные и страшные, что не раз готова была она сдаться, пасть на колени перед царем и просить позволения вернуться в Москву с полпути. Главное дело, ничего из тех снов она не помнила: только давил на грудь неизбывный ужас. Лишь раз запомнилось отчетливо, что снилось: она идет с сыном купаться по золотому песчаному бережку. Никогда в жизни не приходилось ей видеть такой красоты, как в этом сне: широкое приволье сизой от ветра реки, по которой бегут белые барашки, широкое приволье береговой излучины, окаймленной вдали нежно зеленеющим березняком. И над всем этим – огромное, просторное небо, пронизанное, словно серебряной нитью, жаворонковой трелью. Снилось ей далее, что входит она с сыном в реку и осторожно плещет на него водичкой, но Митя тянется, тянется к игривой волне и вдруг – ах! – выскальзывает из рук Анастасии и падает. Но тотчас высовывается из воды, смотрит на перепуганную Анастасию, на порхающих в вышине птиц и смеется, и говорит, хотя наяву он еще говорить и не начинал:
– Не плачь, матушка. Здесь так хорошо! Я вместе с рыбками поплаваю, а потом полетаю с птичками. Не плачь!
Анастасия в ту ночь вскинулась вся в поту и полетела к колыбели, над которой клевала носом незаменимая Настя-Фатима. Девушка безотчетно заслонила колыбельку, словно защищая спящего ребенка, но, узнав царицу, смущенно засмеялась. И у Анастасии при виде ее приветливых синих глаз отлегло от сердца. В самом деле, может, этот сон вовсе не плох, а хорош?
После этого сны о Мите Анастасию больше не мучили. Зато виделся ей муж – отчего-то окровавленный весь, мрачный, одиноко стоящий на каком-то высоком, открытом всем ветрам юру. И не с кем было поговорить об этих страшных видениях, не у кого было совета спросить! Все, что она могла, это пристально смотреть по пути на все крутояры и не велеть мужу даже близко подходить к самомалейшему обрыву или откосу. Он смеялся, злился, ворчал, но слушался, потому что и сам был неспокоен. Но вот все наконец-то закончилось! Они возвращались домой.
… Судно царское шло по Шексне, приближаясь к Волге. По течению двигаться было легко, и расшива летела, как стрела. День выдался прозрачный и солнечный, как в раю. Звенели в вышине птицы. Митя играл на руках у Насти, тянулся к облачкам, повисшим в небе и причудливо менявшим под ветром свои очертания. Потом пенные гребешки привлекли его, и Фатима подошла ближе к борту расшивы.
– Ах, красота… какая красота! – вздохнул Иван Васильевич, умиленно оглядываясь и подталкивая жену, у которой от яркого солнечного света слипались глаза. – Ну ты посмотри, ну посмотри же!
Анастасия огляделась. И впрямь чудо как хорошо кругом. Широкое приволье сизой от ветра реки, по которой бегут белые барашки, широкое приволье береговой излучины, окаймленной вдали нежно зеленеющим березняком. И над всем этим – огромное, просторное небо, пронизанное, словно серебряной нитью, жаворонковой трелью!
Странно: Анастасия наверняка знала, что никогда не была здесь, а все же чудилось, будто все это она уже когда-то видела. Знакомо играют волны, и березки знакомо шелестят.
Ну конечно, видела! Она видела эту красоту во сне – в том самом сне, где Митя…
Словно бы чьи-то холодные пальцы стиснули сердце.
Она обернулась, ища испуганным взором сына. На миг от души отлегло. Да вот же он – играет, гулит на руках у Насти!
Анастасия с облегчением перевела дух.
Вдруг Настя покачнулась, поднесла ко лбу руку, словно у нее закружилась голова. Вскрикнула испуганно, наклонилась над бортом – и не успели стоящие невдалеке люди шагу шагнуть, как она перевалилась вниз и канула в воду вместе с царевичем, которого крепко прижимала к себе.
Оба сразу пошли ко дну и даже не всплыли ни разу.
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Владимир Андреевич Старицкий стоял на коленях и, задыхаясь от слез, лобызал руку царя. Он был так ошеломлен, что путался в словах. Что-то надо было сказать, особенное и значительное, могущее позднее быть записано в летопись как первые его слова в роли признанного государя… ну, почти признанного, но сейчас это неважно, – а у него язык прилип к гортани. Штука в том, что они с матушкой не успели подготовиться к известию, речей сложить загодя не успели, вот он сейчас и бекает да мекает, словно неразумный князь Юрий Васильевич, который сидит в углу палаты и позевывает, не понимая значения события, которое свершается на его глазах.
Вот прозорливица матушка! Говорила же, что царь еще раскается в немилости, которую проявлял к своей тетке и двоюродному брату после той пакостной истории с присягой царевичу Дмитрию, – так оно и вышло. Раскаялся! А царевича и вовсе второй уже год на свете нет…
Княгиня Ефросинья, растерянная не меньше сына внезапно обрушенной на их головы царской щедростью, быстрее его пришла в себя и смогла связать слова.
– Бог да благословит тебя, царь и великий государь Иван Васильевич! – воскликнула она звучным, торжественным голосом, в котором, однако, звенело необходимое количество слез. – Бог да продлит твои дни! Мы с сыном твои верные слуги, всякая твоя воля для нас закон, однако не прими за непослушанье, коли признаемся мы, что, услыхав о сей великой чести, коей ты нас облек, мы льем горькие слезы и посыпаем главу пеплом!
Иван Васильевич круто вздернул левую бровь, что всегда служило у него признаком величайшего удивления и даже замешательства. Тетушка слова в простоте не скажет. Умение княгини Старицкой нанизывать словеса превосходило умение иных рукодельниц низать разноцветные бусины! Эк завернула, эк вывернула! Отказываются они с сыном от царевой милости, что ли? Не по чину честь?
Царь покосился на Алексея Федоровича Адашева, который, как всегда, стоял у его правой руки, и увидел, что тот прячет в аккуратных усах усмешку.