Гарики предпоследние. Штрихи к портрету
Шрифт:
— Илья меня зовут. Просто Илья.
— По батюшке не надо, значит? Или отчество свое не любите?
— Очень люблю. — Рубин пристально посмотрел на Варыгина. — Илья Аронович меня зовут. Илья Аронович Рубин. Москвич. Еврей. Беспартийный и несочувствующий.
— По всем пунктам замечательно, — одобрил хозяин. — А я питерский коренной и русак такой же. О чем будете спрашивать?
Он тоже закурил. Сигарета в его руке казалась маленькой и хрупкой. Он опять сейчас похож был на генерала в отставке из какого-то героического фильма. Глаза смотрели на Рубина спокойно и выжидающе.
— Сколько вам лет, Аким Акимыч? — спросил Рубин.
— Семьдесят с довеском, — ответил Варыгин. Рубин присвистнул.
— Я был уверен, что под шестьдесят, не более того, — сказал он.
— Бог
— Просидели много? — спросил Рубин таким тоном, будто шла речь о затянувшемся летнем отдыхе. Привычными уже были чудовищные сроки, с Кампанеллой и Монте-Кристо он точно так же говорил бы сейчас — буднично и спокойно.
— Пятнадцать лет, — так же легко ответил Варыгин. Оба секунду помолчали, и старик добавил: — Не стесняйтесь, Илья Аронович, спрашивайте, я человек словоохотливый, а по одинокой жизни даже рад поговорить. Вы от Кунина тем более, все козыри ваши. Что именно нас интересует, Илья Аронович?
— Просто Илья, — сказал Рубин. — Ладно? Так и мне удобней.
Варыгин кивнул головой согласно и снова налил — себе полную, Рубину половину. Они молча сдвинули стаканы, и в глазах хозяина Рубин увидел доброжелательный интерес, сразу почувствовав себя раскованно и уютно. Закусил хрустящим луком и кружком колбасы.
— Честно вам сказать, Аким Акимыч, я плохо представляю себе, о чем и как расспрашивать вас. Я литератор по профессии. Наткнулся на судьбу одного художника и музыканта, расстрелянного в Ухте в тридцать восьмом году. Решил книгу о нем писать. А свидетелей живых почти что нет. Многих людей уже обошел, и книга совсем другой становится. Столько услышал, что теперь не написать не могу. Вот и хожу, расспрашиваю.
— Хорошее дело, — медленно сказал Варыгин. — Святое дело. Не боитесь?
— Нет, — пожал плечами Рубин. — А почему — не объясню. Просто не знаю.
— А я тоже чуть было интеллигентом не стал, — задумчиво сказал старик. — Уже учиться пошел. Давай тогда, Илья, я по российской нашей привычке вагонной о себе немного расскажу. Глядишь, и наткнемся на существенное что-нибудь.
— Идеальный вариант, — сказал Рубин, чувствуя себя таким же прочным, неторопливым и обстоятельным. И невольно посмотрел на графин. Варыгин засмеялся негромко и одобрительно; впервые Рубин услышал звук его смеха — сочного, хрипловатого, мужицкого. Выпили, не закусывая, и закурили.
— На Путиловском заводе я работал. Вся семья у нас — потомственные стеклодувы. Могли и по слесарной части, всяко могли. У отца заводик был когда-то небольшой, мастерская скорее. Огневая выделка стекла и металлов братьев Варыгиных. Ты не слыхал наверняка. После революции отец пришипился, конечно, затаился то есть, и слесарил помаленьку. Руки имел он золотые. Умер недавно, железный был мужик. А меня он на завод послал. И все время гнал учиться на инженера. А я на Путиловском встретил человека удивительного, о нем ты слыхал, возможно. Цильберг такой был. Больше я нигде таких не встречал. Даже в лагере, хотя лучшие люди только там в те годы и попадались. Он был химик и историк. Неужели правда не знаешь? Он еврейской культуры был историк. Тебе грех не знать такого.
— Теперь почитаю, — сказал Рубин.
— По-еврейски он писал, — предупредил Варыгин. — Читаешь?
Рубин покачал головой сожалеюще.
— То-то и оно. Сорок лет он проработал на Путиловском заводе начальником химической лаборатории. И несчетно книг о вашей культуре написал. А по химии тоже много изобрел, и тоже книги были. Согласись, достойный человек?
Варыгин, не дожидаясь ответа, снова налил стопки.
— Как это советская власть ухитрилась самых лучших под корень вывести? — спросил он сам себя и покачал головой — то ли недоуменно, то ли одобряя размах. — В тридцать восьмом его забрали. Так и пропал. Знаешь, как его любили на заводе? Полгода его стол не занимали, надеялись, что вернется старик. Только волчья пасть обратно не выпускает.
Старик с силой вдавил окурок в пепельницу из консервной банки.
— Пока сам не сел, ничего вокруг не видел, — сказал он. — Сажают и сажают, значит, есть за что, если сажают. Отец мне говорил,
— А сегодняшние вожди? — спросил Рубин. Старик пренебрежительно сморщился.
— Ебля слепых в крапиве, — сказал он, как о давно понятном. — Слушай лучше, как я интеллигентом чуть не стал. Такая меня без Цильберга тоска взяла, что я за книги сел. Чего я только не читал! И Ключевского, и Соловьева, и полемику всехнюю со всеми, и мемуары все подряд, что попадались, и про Римскую империю — такая каша в голове образовалась, что света белого не видел. Между прочим отцу об этой каше рассказал. Вот, он говорит мне, Аким, теперь ты близко к основному корню наших бедствий подошел: пока умные и образованные люди спорят между собой и от этого глухи и слепы, как тетерева весной на току, всегда находится кто-то умом послабже и душой темнее, но который знает, чего хочет, и он их ебет поодиночке, а они ему при этом подмахивают. Учись, говорит, дальше, но не лезь ни в какие споры. Не твое это дело, не лезь. На чужой каравай брюк не раздевай. Давай-ка еще по маленькой.
Посмотрев, как Рубин лениво ткнул вилку в гриб, старик заботливо и негромко сказал:
— Ты только закусывай, Илья, напиток бархатный, но спиртовым огнем горит. Враз ослабнешь.
— Вроде ничего, — благодарно улыбнулся Рубин. Ему казалось, что он сидит здесь уже много лет, счастливый полным отсутствием забот, звонков, суеты, обязанностей и дел. Купить бы себе где-нибудь домик, подумал он.
— А меня через полгода взяли, — продолжал Варыгин, — им группа нужна была. Они в нее инженеров сперва набрали, а потом решили добавить простого работягу, чтобы по-красивше вышло, что рабочий класс они, мол, тоже склоняют во вредительство. А я очень заметным тогда был: по всему начальству бегал, умолял за Цильберга вступиться; от меня как от безумного шарахались. Дурак был дураком. А между прочим, уцелел. Хоть молотили меня там, как отбивную. Здоровый был и не признался. А сопливые интеллигенты эти — всё подписали. И приводят нас на суд. Они встают и говорят — все шестеро: мол, отказываемся от своих показаний, они добыты побоями, мы не выдержали, вот и подписали. А я и так в несознанке. И что ты думаешь? Им — по десятке, а меня оправдывают. За отсутствием состава преступления и малейших улик. Я под собой ног не чую, то ли от радости, то ли потому, что меня по голени все время били сапогом. Неделю дома живу. Отец мне говорит: смывайся, Аким, случайность это, что вышел. А я живу. Между прочим, как раз в эту неделю жене ребенка заделал. Сына. До чего Господь шутить над нами любит — не поверишь, сын вырос и в чекисты подался.
Старик почувствовал, как напрягся Рубин, и сказал спокойно, продолжая разливать самогон:
— Ты не боись, Илья, он точно такой же, как мы с тобой. Занесла судьба, вот и работает в конторе. Сам он физик по образованию. Инженер-физик. Тоже с идеями, бедняга, это в роду у нас такое.
Пока что идей не было, подумал Илья, из нирваны вдруг извергнутый, хорошо, хоть с самого начала эту семейную историю услышал.
— А через неделю забирают снова. И от Особой тройки — те же десять лет. Как с куста. И тут поехал я учиться дальше. В Каргопольские лагеря попал, они еще тогда Онеглагом были. Огляделся я кругом себя: вот же она, вся история партии, со мной здесь в лагере сидит.
Рубин засмеялся, нирвана снова мягко обволакивала его.
— Давай помянем их, Илья, — сказал старик. — Чистые это люди были. Всех, как есть, приняло их тамошнее болото. Не было на их душах подлой крови. Слепота была. А за нее не судят.
Рубин хотел возразить, но, опрокинув стопку, закурил и возражать не стал.
— Я ведь не о деятелях говорю, — пояснил Варыгин, подбирая крошки колбасы. — На тех вина безусловная. Я о тех, кто в эту мельницу сослепу попал. Фрица Платтена возьми, к примеру. Который с лысым аферистом из Швейцарии за компанию увязался. И за это до самой смерти у нас в тайге щепал дранку для штукатурных работ в инвалидной команде. Долгие годы в холоде и впроголодь. Это что же, справедливо?