Гарнизон в осаде
Шрифт:
– И тут живой! …До чего молоденький!
Это был прапорщик, без сознания. В его бедре, в голени, в правом предплечье застряли осколки. Доктора при таких ранах, не церемонясь, отпиливают руки и ноги. Татьяна перевязывала, а контуженый унтер, тупо следя за ней, сообщил:
– Токо зимой прибыл офицерик… И повоевать не успел…
– А где командиры ваши? – громко спросил Трофим. – Впереди ведь должны быть!
Унтер хлопал глазами, мысли в его голове ворочались медленно, он с трудом сообразил, что ответить:
– Впереди ехал… Генерал-майор… Может, турки уволокли… Ой, худо, худо…
Он встал, пошатываясь, покрутил головой во все стороны и, бубня, как всё худо, стал
– О, Господи! Что творят нехристи!
– Что? – Таня подняла голову.
– Не подходите, барыня, не смотрите! – испуганно прокричал Трофим. – Ой, и нехристи! Брюхо распороли, кишки наружу… по земле путаются… и те изрублены… Живой! Уж лучше б убили… всё равно помрёт… Где тут фляжка? На-ко, милок, водки выпей, всё не так мучишься… Ой, что творят!
Убитых намного-намного больше, чем тех, кого ещё можно спасти, почти каждый пал от пули или осколка, а потом был добит, изрублен. Третьего, четвёртого поднесли к Татьяне, пятого, шестого… Вдруг унтер, громко охнув, заголосил:
– Илюха! Илюху убили! Шшо ж такое, Господи, шшо экое? – Солдат зарыдал, пав на колени, обхватив руками голову погибшего… Тысяча убитых не столь ранят душу, как гибель самого близкого товарища… – Десять годков, десять годов вместе с ним… хлебом-солью делились, всё пополам… И вот…
А Татьяне жальче было юных – почти мальчишек. Тридцати- и сорокалетние хоть пожить успели… Вон молоденький поручик: упал, голову откинув на тех, что убиты до него; лицо белее снега, рот приоткрыт. Может, он стал бы новым Суворовым, если б не этот страшный бой?
– А всё рот – солдат жрёт! – злобно проклинал унтер. – Чтоб ему пусто было!
– Чей рот? – участливо спросил Трофим.
– Ротов рот! Он – франчуг, ему солдата не жалко! …Зачем полк отправил? Один полк против экой армии – что могли!? Только басурман потешили! Как начали по нам картечью палить, как налетели со всех сторон! Их туча! Что мы могли?
Унтер ругал генерала от инфантерии Логгина Рота, француза, что командует шестым и седьмым корпусами армии, зимовавшими на правом берегу Дуная.
– Ты, милок, громко-то не бранись, – предупредил Трофим.
– А чё? Да пусть хоть насмерть шомполами забьют! Всем скажу, что Рот виноват! – голосил контуженый унтер над телом товарища. – Пусть знают! Цельный полк угробил… И не жалко, не жалко…
Эх, дружок, сказать-то ты бы сказал, да кто ж солдата послушает? Кого твоё мнение интересует?
Трофим, бормоча «Живый в помощи вышняго в крове Бога Небесного водворится…», положил возле Татьяны ещё одного окровавленного бойца, в коем были признаки жизни… Перевязывая пехотинцев, она тоже шептала молитвы, взывала к Господу, просила сохранить, уберечь от гибели дорогих ей людей.
Бинты, что были с собой, кончились, и Трофим расстёгивал мундиры на телах погибших, пластал ножом их нательные рубахи… Унтер, повопив над товарищем, поднялся и снова стал ему помогать… Хоть кого-то спасти!
***
Два эскадрона против массы турок, силы слишком неравны. Но турки, занявшись грабежом, спешились, разбрелись широко. Беспечно бродили меж русских, перетряхивая солдатские ранцы, подбирая всё, что блестит, добивая солдат, которые ещё наставляли на них штыки. Лошадей
Многие турки отхлынули, но сопротивляющихся всё равно много, больше, чем два эскадрона. Кое-то успел на коня вскочить и умело машет ятаганами, но турки не приучены быть единым целым. Они – каждый сам за себя. А русские наступают стремя к стремени, сплочённой шеренгой. К тому же и кони драгунские выше турецких, мощнее, давят своим весом, топчут неприятелей. Вон граф Звегливцев пикой выбил одного всадника из седла, а другого палашом угостил. Но конь под драгуном из его взвода, что был вплотную к Лапину, упал на передние ноги. Строй разорвался, и в образовавшуюся брешь устремились сразу двое осман! Лапин выстрелил в одного, на второго занёс палаш, но почувствовал, что и его конь споткнулся. Что ж, нехристь, коль ранил моего скакуна, значит, своего отдашь! Лапин ухватился за руку турка, ударил рукоятью палаша по голове (рубить неудобно – слишком близко)! Противник ответил ударом пистолета прямо в лицо. Счастье, что его пистолет уже без пули! Ещё эфесом ему! Ещё и ещё удар, это было похоже на драку мальчишескую! И турок вывалился под ноги коню, а поручик Лапин со своего падающего жеребца перескакивает в освободившееся турецкое седло. Низковат конёк, но ничего. Развернул его мордой в другую сторону, строй снова сомкнули и – вперёд! Бегичев с трубачом скакали впереди, но, кажется, капитан ранен, и солдаты, расступившись, вобрали их в свой строй. Атака продолжается.
– Молодцы, драгуны! Молодцы! – слышен голос командира. – Не сбавлять натиск! Не сбавлять!
Темнеет, уже не разглядеть, что творится вдали, а враги – вот они, видны их злобные лица. Палаши кажутся всё более тяжёлыми, но турки устали намного больше. И они поворачивают, скачут во всю прыть прочь с поля боя.
А пехотинцы, оказывается, уже рядом! Драгуны очистили от неприятеля небольшую часть долины, а егеря – пешие! – за это время почти три версты со штыками наперевес прошли. Как не восхититься! Пехотный полковник (он один там верхом) подъехал, громко крикнул:
– Благодарю вас, драгуны! От всей души благодарю! Спасибо!
Поговорил с Вахрушевым и Бегичевым, с высоты холма окинул скорбным взором каре павших, перекрестился…
Лапин оглядывал свой взвод: кто уцелел, кого уже нет? Звегливцев рядом: «Ну, у тебя и видок, Лапин! На кулаках, что ль, дрался?». «По-всякому пришлось!» Щека, по которой пришёлся удар турецкого пистолета, кажется, припухает. Но это – ерунда! Алсуфьева поддерживает солдат – штабс-капитан ранен. Кто ещё? Эссен! Поручик лежит в седле, его, чтобы не свалился, придерживают двое.