Гаршин
Шрифт:
Там же в Харькове, на каникулах, Гаршин пытался записаться добровольцем. Губернатор отказал ему: «Подождите, скоро своя война будет». Юноша был призывного возраста.
Осенью в Петербурге Гаршин продолжал хлопоты. Своей страстностью он увлек друзей. Уже и Афанасьев, и Латкин, и Малышев спешили вместе с ним из присутствия в присутствие, из дома в дом. Их можно было видеть то у чиновника Черкасова, то у художника Якоби, то у литератора Миллера. Сознавать, что приносишь пользу, быть там, где ты нужен, хоть кровью своею помочь борьбе славян за свободу стало
Пойти добровольцем — стало единственным помыслом Гаршина. Когда Малышеву выпала счастливая возможность, но он не захотел поехать один, Гаршин возмущался: «Один или не один, а имей я возможность уехать, уехал бы завтра же». Его звала на Балканы идея.
Он писал стихи. Он верил, что станет добровольцем, и в стихах уже прощался с друзьями:
Друзья, мы собрались перед разлукой…Он утверждал: добровольчество — воистину дело доброй воли, дело убеждений каждого:
Мы не идем по прихоти владыки Страдать и умирать; Свободны наши боевые клики, Могуча наша рать…В целом стихи получились довольно воинственными, и юный поэт отнес их в редакцию газеты «Новое время».
«Мы не идем по прихоти владыки» — такие строки публиковать не позволялось. Владыка как раз хотел, чтобы страдать и умирать шли по его прихоти. «Свободные боевые клики» владыку не устраивали.
Стихи не напечатали.
Заграничный паспорт Гаршин не получил.
Владыка не любил свободного волеизъявления. Его раздражали и пугали манифестации, в которые выливались проводы добровольцев. Александр II недовольно указывал: «Все эти демонстрации считаю неуместными, и их следует сколько возможно не допускать дальше».
Гаршин не уехал на Балканы. Препятствия оказались непреодолимыми. Менялся тон писем:
«…Я, вероятно, добьюсь своего».
«…Уехать очень трудно».
«…Уехать нет возможности».
«…Уехать оказалось решительно невозможным».
ПОДГОТОВКА К БОЮ
«Подлинная история Энского земского собрания» была напечатана в «Молве» И апреля 1876 года. Это незабываемо — впервые увидеть свое творение на свежей газетной полосе. Жаль только, наборщик ошибся — поставил под очерком «Р. Л.» вместо «Р. А.» (Всеволод подписал очерк инициалами Раисы Александровой: «…Я украл у вас начальные буквы вашего имени для подписи. Быть может, они принесут мне счастье»). Но разве из-за этого стоит всерьез огорчаться? На-пе-ча-тан! Друзья хвалили: «Право, хорошо, Всеволод. Молодец! Лиха беда — начало!»
В редакции Гаршин получил за очерк 15 рублей 8 копеек, тут же выписал себе «Молву» на полгода, несколько номеров с «Подлинной историей» послал в Старобельск. С почты выбежал еще охваченный радостной тревогой. На набережной остановился, закурил, долго смотрел на измятую поверхность темной воды. Вдруг представил себе: старобельский «деятель» разворачивает «Молву» и…
— Щелкоперы! Лодыри! Дармоеды!
— Ах, ваше высокоблагородие, из-за такой-то ерунды…
— Однако намек обидный. Трудишься, так сказать, в поте лица…
— Да что с этих господ возьмешь! Отца родного продадут. А в клуб сегодня икорку завезли, доложу я вам…
Вот и все. А мужики «Молву» не читают…
…Гаршин любил живопись. Торопливо и тревожно шагал на вернисажи. Картины звали к раздумьям, звали взглянуть окрест себя. Рамы исчезали. Кусок жизни, запечатленный на полотне, оказывался лишь звеном, вкованным в длинную цепь настоящего, прошедшего, будущего, становился гаршинской жизнью.
Гаршин приходил в мастерские к знакомым художникам. Смотрел, как заполняется жизнью чистая поверхность холста. В голове рождались свои картины — дышащие правдой сюжеты, интересные композиции.
О, если бы природа дала ему дар выражать кистью то, чем он жил, что наполняло душу! Иногда Гаршин чувствовал себя обойденным судьбой. Тем жаднее вглядывался он в чужие полотна. Гармония идеи и мастерства несла радость. Неверный мазок заставлял страдать.
По пятницам собирались петербургские молодые художники. Однажды Миша Малышев затащил Всеволода на очередную «пятницу». Задыхаясь от волнения, Гаршин читал стихи о верещагинской выставке.
Стихи понравились. «Вы передвижник», — сказал кто-то Гаршину. Это было высшей похвалой. Его заставили читать снова. Долго спорили, разбирая каждую строчку. И вдруг чей-то резкий голос из угла:
— Все это хорошо. Только почему стихи, Гаршин?
Всеволод растерялся.
— Я спрашиваю, почему стихи?! — продолжал все тот же резкий голос. — Статьи вам надо писать, вот что! В вас критик пропадает. И преострый.
Все закричали, зашумели:
— И впрямь, Гаршин, пишите статьи!
— Нам критики позарез нужны!
— Особенно теперь, когда против передвижников сколотили пресловутое «Общество выставок»! — перекрывал шум человек из угла.
Тут же принялись дружно ругать «Общество»…
«Пятница» закончилась за полночь — уже в субботу. Прощаясь со Всеволодом на углу, Миша Малышев спросил:
— Ну как? Придешь еще?
— Обязательно, обязательно!
— А что, Всеволод, — сказал вдруг Миша, — может, и вправду махнешь рукой на свои науки и пойдешь в критики? Художники тебе спасибо скажут…
Из института Гаршин не ушел. Но художественной критикой занялся всерьез.
Взялся за книги по искусству. Посещал мастерские художников. Впечатления о выставках заносил в блокнот. Завсегдатаи «пятниц» торопили: «Пиши!» Определили его рецензентом в газету «Новости». Тут уж — ничего не поделаешь! — пришлось писать. Меньше чем за месяц, одну за другой, он принес в редакцию три статьи. Напечатали. Это было весной семьдесят седьмого года. Перед самой войной.