Гарсиа Маркес
Шрифт:
— Диктаторами? — уточнил я.
— Если бы только диктаторами, — подумав, ответил зеленоглазый, как сказочный кот, Кортасар, — всё просто бы объяснялось. Внутри нас — захваченный дом. И редко кто — Маркес, например, один из немногих — имеет отвагу и талант этот дом освободить. Пусть даже ненадолго, — добавил он. (К разговору с этим писателем — ярчайшим представителем латиноамериканской литературы — мы ещё обратимся.)
…И вот он увидел старый дом, и нахлынувшие детские воспоминания вдруг отчётливо показали ему направление его писательского пути: он должен заново изобрести самого себя. Конечно, можно стать членом лощёного писательского авангарда, а можно остаться мальчиком из Аракатаки. Так появились его грандиозная тема и писательская личность — он сам, взрослый и ребёнок в одном лице. Появился его метод исследования: взгляд назад, на самые сильные потрясения детства.
Пожалуй, дедовский дом сыграл в творчестве Гарсиа Маркеса роль для латиноамериканской литературы (по сути, литературы космополитической,
«В таком огромном доме, полном теней прошлого и необычайных обитателей, — пишет биограф Маркеса Дассо Сальдивар, — живя в Аракатаке, этом городке, напоминавшем столпотворение вавилонское, впитывая всё то, что он слышал от бабушки и тёток, и считая деда самым главным человеком на земле, Габито скоро превратился в настоящего чертёнка… Хотя он был замкнутым и застенчивым, но за завтраком нередко капризничал, требуя то, чего не было или не полагалось; отличительной чертой его было чрезвычайное и порой несносное любопытство: он задавал вопросы всем и каждому и в любое время, и когда в дом приходил какой-нибудь гость, а это случалось часто, Габо становился, по сути, его главным собеседником».
Не только чрезмерную любознательность и общительность проявил уже в раннем детстве будущий писатель. Но и ревность — чувство сложное, многозначное, без которого, однако, художник (сиречь влюблённый, невлюблённый художник — нонсенс, в лучшем случае имитатор), как показывают исследования, в полной мере вряд ли может состояться. Когда бабушка и тётушки уделяли слишком много, по его мнению, внимания приходившим в гости детям, Габито, точно молодой петушок в курятнике, исподтишка больно щипал гостей и рекомендовал отправляться плакать к себе домой. (Наблюдая за детьми, играющими в песочнице, можно определить, у кого какой характер и кто каким вырастет. В конце 1970-х, когда роман «Сто лет одиночества» уже побил рекорды тиражей и был переведён на рекордное количество языков, а имя автора не сходило со страниц газет, Гарсиа Маркес, не найдя своей фамилии в очередном списке награждённых лауреатов, остро это переживал и не слишком лестно отзывался о произведениях обладателей высшей литературной премии, над чем подтрунивал Кортасар в интервью.) Мирила детей, улаживала конфликты Франсиска Симодосеа — тётя-мама маленького Габриеля. Крупная спокойная женщина с «невозмутимым лицом» принималась, притом так, будто продолжала давно начатое, как испокон веков катятся волны Карибского моря, неспешно рассказывать одну из придуманных ею историй — и непоседливый Габито замирал, начиная часто моргать.
Большинство исследователей сходятся на том, что именно этот дар тёти Франсиски с ходу сочинять весёлые, грустные, страшные, невероятные, но всегда правдоподобные истории в наибольшей степени сформировал литературный метод Гарсиа Маркеса, способствовал, а возможно, и предопределил создание им через тридцать с лишним лет романа «Сто лет одиночества». А метод есть ключ к пониманию всего его творчества.
Но нам представляется, что «ключей» целая связка. Отец, помним, не выпил ни рюмки вина, не выкурил ни единой сигареты в жизни. Деда же нередко заносило, он бывал и вовсе неудержим. Они были совершенно разные, но и тот и другой чрезвычайно трудолюбивы и плодотворны. Габриель унаследовал черты обоих, и неизвестно, кого больше: рационально и прагматично он всю жизнь проводил рекламную кампанию своего безудержного литературного творчества, в котором, впрочем, тоже всегда имел необходимые художнику чувство меры и волю, подчиняющую всё достижению намеченной цели. После ошеломляющего всемирного успеха романа «Сто лет одиночества», а особенно после получения в 1982 году Нобелевской премии, попав из подсобного мира журналистики в поле зрения сильных мира сего, писатель прикладывал «могучие и долгие усилия» к тому, чтобы быть приглашенным на званые обеды президентов, магнатов, диктаторов, и в определённых кругах заслужил прозвище «Габриель Гарсиа Маркетинг» (но об этом мы также расскажем в своём месте).
Первой любовью Гарсиа Маркеса стала его первая учительница — дважды «коронованная» королева Аракатакского карнавала Роса Элена Фергюссон (как потом выяснилось, любовница его отца). Она была «необыкновенной, неземной красоты, нежной и удивительной». Она пересказывала легенды, мифы, сказки, в том числе из «Тысячи и одной ночи», читала стихи, отдавая предпочтение испанской поэзии золотого века, а он сидел, слушал, боясь пошевельнуться, и молил, чтобы урок не кончался. Когда она спрашивала его по пройденному материалу — Габито или упрямо молчал, упершись взглядом в пол, или отвечал столь блестяще, что сеньора Фергюссон диву давалась. «Роса Фергюссон», — повторял он, засыпая, и это имя казалось ему райски сладкозвучным.
Некоторые исследователи полагают, что взаимное притяжение было, некие искорки между ними — влюблённым мальчиком, «похожим на куклу», и молодой, очень красивой женщиной, возможно, в детстве в куклы не доигравшей, — посверкивали. Он ходил в школу, чтобы видеть её. Иногда она гладила его по голове, и Габито цепенел, всё плыло
А вот какое стихотворение Рабиндрата Тагора с подачи Росы Элены он выучил и с горными цветами преподнёс в день рождения бабушке Транкилине: «Когда тебя во сне моём не вижу, / Мне чудится, что шепчет заклинанья / Земля, чтобы исчезнуть под ногами. / И за пустое небо уцепиться, / Поднявши руки, в ужасе хочу я. / В испуге просыпаюсь я и вижу, / Как шерсть прядёшь ты, низко наклонившись, / Со мною рядом неподвижно сидя, / Собой являя весь покой творенья».
Всё это — и кровь испанских предков, один из которых был «лично знаком с Мигелем де Сервантесом Сааведрой», как утверждал писатель, и любовь «невозмутимой», любящей всех без исключения бабушки, и матери, наделённой абсолютным вкусом, и незабываемые рассказы тёти-мамы, и уроки истории, ботаники, географии, астрономии, морали деда-полковника, и мальчишеская влюблённость в первую учительницу-королеву карнавала — всё это день и ночь, месяц за месяцем, год за годом неустанно «работало» на одно из выдающихся явлений XX века по имени Габриель Хосе Гарсиа Маркес.
В 1935 году отец будущего писателя Габриель Элихио в очередной раз сменил место жительства, переехав, притом на этот раз со всей семьёй, в городок Барранкилья. Там сбылась наконец его давняя мечта — Министерство образования Колумбии выдало Габриелю Гарсиа Мартинесу официальный диплом врача-гомеопата, что дало возможность ставить диагнозы и выписывать любые снадобья. Но ни врачебная практика, ни собственная аптека не приносили ожидаемого дохода. (Даже запатентованный «Сироп Г. Г.» — то есть Габриеля Гарсиа, регулировавший менструальный цикл у «девушек и дам бальзаковского возраста», не оправдал надежд.) Семья в буквальном смысле слова нередко перебивалась с кофе на бобы и хлеб. Габито, учась в школе, стеснялся их бедности, становился замкнутым, необщительным. У мальчика был великолепный каллиграфический почерк — и он, чтобы как-то помочь отцу сводить концы с концами, стал за небольшие деньги писать разные объявления, например, о том, что тогда-то и там-то состоятся петушиные бои, а тот-то продаёт корову с телёнком или швейную машинку. Постепенно Габито дорос в своём усердии и умении до того, что ему стали поручать написание вывесок для городских магазинов, и за это уже прилично, как представлялось, платили: три, пять, семь песо. Когда за вывеску для автобусной остановки он получил целых двадцать пять песо, дома устроили пир! Вся семья, родители и шестеро детей, на эти деньги питалась месяц, отец купил модные штиблеты (и сразу отправился в них на свидание, которое откладывал из-за безденежья, а через девять месяцев появился на свет очередной бастард), им даже удалось приобрести мебель: стулья, сервант, трюмо для мамы.
Полковник Николас Маркес скончался в возрасте семидесяти трёх лет от двустороннего крупозного воспаления лёгких в Санта-Марте (он стал резко сдавать, упав с лестницы, по которой полез на крышу за запутавшимся в мешковине любимым попугаем Габито). Похоронили его на городском кладбище с воинскими почестями. Габриель не слишком переживал смерть деда, о которой узнал случайно, из разговора отца с бабушкой Архемирой. Но с каждым годом всё острее ощущал, как не хватает ему полковника. Он делал кое-какие художественные наброски карандашом в альбоме, вспоминая, как дед разрешал ему разрисовывать стены дома, какие-то записи в дневнике о дедушке. Что-то начинал сочинять… Нельзя наверное сказать, что ещё в детстве у него зародилась мысль написать, например, повесть «Полковнику никто не пишет». Впрочем, природа человеческого творчества, отличительной черты homo sapiens от прочих млекопитающих, изучена даже менее природы самого homo sapiens. Так или иначе, но могучий образ деда с некоторых пор станет определять жизнь будущего писателя. С деда — в той или иной мере — будут списаны многочисленные маркесовские полковники: и безымянный полковник в «Палой листве», и заглавный герой повести «Полковнику никто не пишет», и, сколько бы ни уверял в обратном сам Маркес, полковник Аурелиано Буэндиа из «Ста лет одиночества»…
«Не было бы деда, — скажет уже всемирно известный писатель, — не было бы писателя Гарсиа Маркеса. Мне было восемь лет, когда он умер. С тех пор ничего значимого со мной не случалось. Сплошная обыденность».
В июне 1939 года Габито с медалью окончил начальную школу в Картахене-де-Индиас, но перспектива продолжения учёбы восторга в нём не вызывала, скорее наоборот — сама по себе учёба лишь отвлекала от ставшей уже любимой работы художника-оформителя и чтения книг. А читал он всегда, когда не спал, как отец, всё, что попадало под руку: журналы, газеты, инструкции… И книги, конечно: Дюма-отца, Жюля Верна, братьев Гримм, Марка Твена, Рабле, Фенимора Купера, Джека Лондона, Сервантеса и других испанских классиков, «Тысячу и одну ночь»…