Гас
Шрифт:
— Хорошее. Я пожелала, чтобы...
— Не рассказывай нам его, иначе не исполнится, — обрывает ее глубокий мужской голос. Готова поспорить, что это Густов.
Грейси зажимает губы зубами, как будто таким образом хочет удержать его в себе.
— Готова задуть свечи, Грейси? — Это уже Кейт.
Та азартно кивает головой и подпрыгивает на стуле.
Кейт смеется. У нее восхитительный смех — искренний, будто идущий изнутри.
— У тебя получится. Один раз, но так, чтобы задуть все свечи. Хорошо?
Грейси снова кивает. Нахмурив
— На счет три, Грейси. Один. Два. Три!
Грейси наклоняется и дует. Гаснут только две свечи, но до того, как она успевает открыть глаза, Кейти и вторая блондинистая голова, которая внезапно появляется на экране, тушат оставшиеся.
Грейси выпрямляется и ошеломленно смотрит на то, что ни одна свеча больше не горит.
— Я сделала это! — хлопает она в ладоши, а потом поворачивается к Кейт c полными надежды глазами. — Мое желание исполнится?
Кейт кладет руки ей на плечи и крепко прижимает к себе.
— Обязательно. Я позабочусь об этом.
Экран вновь погружается в темноту.
— Черт, Грейси любила дни рождения. Правда, Ма? — спрашивает Гас.
— Да, — кивая, отвечает Одри. — Я даже и не знаю, что ей нравилось больше: кексы, свечи или желания?
На экране снова появляется изображение. Судя по всему, это сцена в каком-то зале, в школе или развлекательном центре.
— А теперь я хотел бы представить Кейт Седжвик, — объявляет чей-то голос.
Зрители начинают громко хлопать и свистеть.
На сцене появляется Кейт со скрипкой. Ей, наверное, уже восемнадцать. Она изящна и прекрасна, как и раньше. Ее глаза опущены, как будто она пытается не замечать толпу, сидящую перед ней.
— Вот это моя девочка! — раздается мужской голос из зала. Кажется, это Густов.
На ее лице появляется улыбка, она поднимает голову и, не переставая улыбаться, качает головой. Такое ощущение, что она одновременно говорит ему "Спасибо", и "Прекрати меня смущать".
Кейт прикладывает скрипку к подбородку и следующие десять минут я не могу отвести глаз от экрана. Она невероятно талантлива. Я ходила на симфонический оркестр в Нью-Йорке. Она запросто могла бы там играть.
Когда звуки скрипки затихают, я, не в силах удержаться, говорю:
— Вау.
— Чертовски верно, — повернувшись ко мне, подтверждает Густов с сияющими от гордости глазами.
Одри тихо хлюпает носом, когда экран снова погружается в темноту.
— Она могла музыкой рассказать историю. Это было прекрасно. Мне нужна салфетка, — говорит она, ставя проигрыватель на паузу.
Когда Одри возвращается и включает запись, мы слушаем "Rook", которые играют в подвальном помещении этого дома. Они очень молоды. У Франко еще не так много татуировок. После недолгих уговоров, он убеждает Кейт спеть с ними. Я потрясена ее голосом. Даже несмотря на то, что качество звука оставляет желать лучшего, ее голос нереально сильный, особенно для такой маленькой женщины. Она поет так же хорошо, как и Густов, а вместе они и вовсе великолепны.
Экран вновь погружается в темноту, а потом раздаются первые аккорды скрипки и начинается слайд-шоу. Три минуты душераздирающей песни, которую, должно быть, исполняют "Rook" и Кейт, под аккомпанемент десятков фотографий Густова, Грейси, Кейт и Одри. На некоторых они еще маленькие дети, а другие выглядят недавними. Судя по всему, они охватывают около двадцати лет их жизни. Не знаю, виновата ли в этом песня, но восторг, с которым я рассматриваю снимки, вскоре сменяется странными и неприятными ощущениями в области живота.
Когда музыка затихает, я чувствую себя истощенной. Не знаю, кто такие Кейт и Грейси, но у меня очень плохое предчувствие. Эти девушки явно были близки с этой семьей очень долгое время, но за все те месяцы, что я нахожусь рядом с семьей Хоторнов, их было не видно и не слышно.
Гас поднимается с дивана.
— Спасибо за это, Ма. Я пойду на улицу.
Ему нужно покурить. Или он пытается сбежать. Судя по его голосу, и то, и другое. Он не прячет эмоций. Даже когда Густов молчит, его эмоции говорят сами за себя.
Мне стоит оставить его одного. Я знаю это. Они только что позволили мне соприкоснуться с чем-то очень личным; мне следовало бы любезно принять это и заткнуться. Но я не могу. Я чувствую, что это ключ к чему-то важному; причина, по которой в Густове есть то, чего я не могу понять. Потому что на тех видеозаписях он был таким свободным и счастливым.
Выхожу на улицу и вижу, что он сидит в шезлонге на веранде и смотрит на воду. Я подхожу ближе, но он не обращает на меня внимание, а просто подкуривает сигарету и, о чем-то сосредоточенно думая, делает первую затяжку.
Я чувствую, что нужно спросить разрешение перед тем, как соваться к нему.
— Можно я присяду?
— Конечно. Сейчас время шоу, — спокойно говорит он, не отрывая взгляд от горизонта.
Не совсем то, чего я ожидала, но мне сразу становится легче от того, что мое присутствие одобрено.
— Время шоу? — спрашиваю я, усаживаясь в соседний шезлонг.
Держа сигарету между пальцами, он показывает на воду и смотрит на меня так, как будто я должна что-то понять.
— Закат. Время шоу, — отвечает он, поймав мой вопросительный взгляд.
Наконец, до меня доходит.
— О, — заикаясь, произношу я, а потом откидываюсь на спинку шезлонга и следующие десять минут мы с Густовом наблюдаем, как сияющий оранжевый шар опускается в воду. Мне хочется что-нибудь сказать, чтобы развеять эту пронзительную тишину.
— Не думаю, что я когда-нибудь смотрела на закат. — Так оно и есть. Я выросла в Нью-Йорке, городе суеты, шумихи и небоскребов. Нет, я знала, что солнце садится каждый день, но никогда не находила времени на то, чтобы вживую посмотреть, как это происходит. Теперь я чувствую себя обманутой, потому что это зрелище было невероятно захватывающим.