Гас

Холден Ким

— Однажды, — моргнув, произносит Густов.

— И как долго?

Подняв глаза к небу, он отвечает:

— Двадцать один год... и три дня.

В этот момент меня осеняет. Кейт. Он говорит о Кейт. O своей Опти. Не удивительно, что от него осталась лишь оболочка. Он потерял любовь всей своей жизни. В этот раз я не сдерживаюсь. Опустив ноги, ставлю их на пол между нашими шезлонгами и пересаживаюсь к нему. Устраиваюсь на краю, напротив его бедра, и просто смотрю. Как будто спрашивая разрешения. Обычно я не делаю ничего подобного. Обычно я не предлагаю утешение. Густов хватает края моей футболки и сжимает их в кулаках. Теперь его глаза умоляют: выпрашивают о дружбе, утешении,

поддержке. Ему нужно выпустить все из себя. Я могла бы начать анализировать, обдумывать все это, но вместо этого... просто медленно наклоняюсь, пока моя голова не устраивается у него на груди, и крепко, так чтобы почувствовать тепло его тела, прижимаю к себе. В тот момент, когда его руки обвиваются вокруг меня, я понимаю, что никто и никогда не обнимал меня по-настоящему. Это же — самое настоящее объятие. Так должно ощущаться соприкосновение людей. Оно должно ощущаться... человеческим. Чтобы не осталось ничего, кроме одного человека, который чистым, бескорыстным по своей сути касанием оказывает поддержку другому. И я знаю, что Густов тоже чувствует это, потому что его грудь несколько раз вздрагивает, и он начинает плакать. Я держу его в объятиях до тех пор, пока у него не выравнивается дыхание. А потом он пересаживает меня так, чтобы наши головы лежали рядом, а мое тело прижималось к его боку. Мы продолжаем крепко обвивать друг друга руками. И это говорит мне о том, что ни один из нас не хочет отпускать другого.

— Давай просто немного полежим вот так? — спрашивает он дрожащим голосом, от которого у меня щемит в сердце.

— Конечно, — отвечаю я, потому что тоже не хочу, чтобы это заканчивалось.

Его объятия, слезы, "обнажение" души и человечность — я чувствую их всем своим сердцем. Я чувствую себя живой и переполненной эмоциями, сильными, как прилив, который угрожает затопить тебя под толщей воды. Но ты знаешь, что этого не случится, потому что твое сердце справится, оно удержится на плаву, во что бы это ни стало. Это слепая вера... надежда или, что-то, по крайней мере, близкое к ней. Ростки слабой, рьяно сопротивляющейся надежды, которую я чувствую в нас обоих. Надежды, захороненной очень глубоко внутри.

Среда, 1 ноября (Гас)

— Можно задать тебе вопрос?

Я немного нервничаю, потому что, знаю, что она закроется. А я хочу, чтобы открылась, как вчера вечером. Не хочу делать ни шагу назад в наших отношениях. Хочу, чтобы она доверяла мне настолько, чтобы рассказать свою историю. Я учусь высказываться и хочу, чтобы она сделала то же самое. Потому что от этого становится гораздо легче. Но больше всего я хочу, чтобы рядом со мной она чувствовала себя "Скаут", даже если никогда и не была самой собою с кем-нибудь еще. Она настолько сдержана, что это, должно быть, изматывает ее. Я хочу, чтобы Скаут сняла с себя эту ношу. Каждый заслуживает того, чтобы жить свободным.

— Ты всегда можешь задать мне вопрос, но это не значит, что я на него отвечу.

Этого я и боялся. Хотя и понимаю, что чувство самосохранения для нее — это привычка. Настолько, что она даже не думает, перед тем, как ответить.

— Откуда у тебя шрамы? — прямо спрашиваю я.

Я не из тех парней, что станут подслащивать пилюлю. А она не девочка-припевочка. Прямолинейность — самый легкий способ общения с ней.

— Это грубо, — практически равнодушно отвечает она, хотя я замечаю легкий шок в ее глазах. Это тема, которую она избегает любой ценой. Тема, которой она не знает, как управлять.

— Это не грубо. Это часть тебя, такая же, как карие глаза и ужасный характер. — Нетерпюха переводит на меня взгляд, в котором больше смущения, чем злости. Я встречаю его с улыбкой на лице, потому что она знает, что я шучу по поводу характера, а потом продолжаю: — Или твои обалденные ноги.

Она качает головой, не агрессивно, а скорее снисходительно, но в то же время твердо, и отворачивается к телевизору.

Выждав несколько секунд, я спрашиваю:

— И это все?

— Да. Это все.

— Мы не будем обсуждать эту тему?

— Нет. — Глаза Скаут прикованы к рекламе, но я знаю, что она не смотрит. A eе "нет" больше похоже на "может быть".

— Почему? — упорствую я.

— Я... не обсуждаю это. — Пауза между словами убеждает меня в том, что она в сомнениях. Как будто ей хочется рассказать, но она не знает как. После этого Скаут замолкает. Она все сказала.

Черт, я боюсь, что она просто встанет и уйдет, поэтому закрываю рот, несмотря на то, что в голове крутится миллион вопросов. У меня всегда много вопросов. Но я и правда хочу знать как? Когда? А почему? И где? В этом нет нездорового любопытства, и я не пытаюсь заставить ее чувствовать себя неловко. Я спрашиваю, потому что хочу, чтобы ей было уютно. В ее собственном теле. Во всех смыслах этого слова. Я хочу, чтобы она просто сказала: "Да пошел ты. Я такая, как есть. Никто не совершенен".

И это правда. Никто не совершенен. У одних людей шрамы снаружи, а у других - внутри. Но разницы никакой. Твой характер, сердце, сущность — вот, что имеет значение. Потому что это - настоящий ты. А все остальное, внешность и богатство — ничего не значащая фигня.

Суббота, 4 ноября (Скаут)

На пробежке мой телефон издает сигнал о сообщении. Я бросаю взгляд на экран и вижу сообщение от Майкла.

Заеду за тобой в 11:30.

Внутри все сжимается и меня начинает подташнивать, поэтому я вынуждена остановиться. Я не собираюсь снова с ним встречаться. Прошлый раз был просто моментом слабости и желанием разобраться в себе. Вместо того, чтобы продолжить пробежку я медленно бреду в сторону дома. Мне грустно и... стыдно.

«Я никуда с ним не поеду», — мысленно говорю себе я, снимая потную одежду в спальне.

« Я никуда с ним не поеду», — продолжаю повторять я, принимая душ.

Повторяю эту фразу, как мантру, расчесывая волосы.

И намазывая руки и ноги лосьоном.

И надевая платье.

И застегивая сандалии.

И хватая сумочку в одиннадцать двадцать пять.

И открывая входную дверь в одиннадцать двадцать семь.

И стоя на подъездной дорожке в одиннадцать тридцать, когда он подъезжает на своей арендованной машине.

И забираясь на пассажирское сиденье.

«Я никуда с ним не поеду», — повторяю я снова и снова.

И… еду с ним.

Лишь затем, чтобы сказать, что между нами все кончено.

Потому что в моем сердце... больше не осталось чувств к нему. Я отпустила его.

И теперь пытаюсь не думать о Густове.

***

Позабыв о ланче, он направляется прямиком в тот же самый отель, который находится недалеко от дома Одри.

Майкл даже забывает похвастаться своими достижениями, о которых всегда говорит для того, чтобы впечатлить меня. Он слишком торопится и, судя по всему, винить в этом нужно выпуклость на его брюках. Обычно Майкл гораздо лучше контролирует себя.