Гаугразский пленник
Шрифт:
— Ты уж прости, — сказала жена Седого. — У вас, городских, такие прически, что сразу и не поймешь… Погладь его, погладь. Туманчик — он хороший… За ушками почеши, он любит.
— Кошка? — полуутвердительно предположил Винс. Потянулся было к ушам Туманчика, но передумал на полдороге.
Хозяйка обиделась:
— Кот!
Животное скрутилось клубком и прикрыло глаза, не переставая рокотать, словно подвисший персонал. Я тронула его шерсть — на ощупь оно было мягкое, шелковистое и слегка вибрировало изнутри, — потом уже смелее несколько раз провела ладонью от макушки до хвоста, но касаться ушей все же не рискнула. Как бы стряхнуть его на пол?
Очень не люблю, когда разговоры «насчет меня» ведутся не в моем присутствии.
Мрачный Чомски, сидя на лавке напротив, под ковром, немигающе смотрел вперед. На меня. Или на Винса. Или на кота — трудно было разобрать. И тем более никак не вычислить, что он при этом себе думал.
Приграничная женщина между тем накрывала на стол. Натуральными продуктами, которые я ненавижу с детства. Горка яиц в скорлупе, огурцы, помидоры, миска с — фу! — квашеной капустой. Толстые-претолстые ломти белого хлеба. Затем хозяйка разлила по разнокалиберным стаканам и кружкам самый противный напиток на свете — молоко, а по маленьким стаканчикам, которых выставила почему-то на два меньше, — непонятную мутную жидкость. Над громадной полукруглой емкостью, укутанной в многоразовое полотенце, курился пар: что в ней, я могла лишь догадываться.
— Ну где там они? — ни к кому особенно не обращаясь, спросила хозяйка.
— Я позову! — вскинулся Винс.
Я хотела рассердиться — только его там не хватало, ну вечно он встревает куда не просят! — но в этот момент кот Туманчик навострил уши, повернул голову на звук и грациозным движением перепрыгнул на Винсовы колени.
У него — в смысле, Винса, обалдело плюхнувшегося назад на лавку, — стало ну очень интересное выражение лица. Вот только меня интересовало другое.
Встала и сказала коротко:
— Я.
Когда я вышла на крыльцо, ни Роба, ни Седого в поле зрения не было.
Но Ингар — был!
Он стоял у изгороди, не плетенной из веток, как на заставе, а сложенной из белесых кусков известняка с прослойками из какого-то темного вещества. Изгородь доходила Ингару до груди; он чуть пригнулся, опираясь подбородком на скрещенные руки, и смотрел куда-то вдаль. И не заметил меня — даже подошедшую вплотную.
Я проследила за его взглядом. Там, далеко, небо подернули тучи, и солнце проглядывало сквозь них тусклым расплывчатым кругом. Низко, значит, уже вечер; я очень быстро научилась определять время суток по солнцу. У самого горизонта облака становились плотными, остроконечными и многослойными, будто стереозаставка на мониторе…
Ингар обернулся, и в этот самый момент я догадалась, что те облака — горы.
— Юста, — сказал он. — Тебя за мной прислали?
— Никто меня не присылал, — буркнула я. — Я сама.
— Сейчас.
Он повернулся спиной к изгороди, облокотился на нее, запрокинул голову. Спокойный и отрешенный, словно на самом деле его здесь и не было вовсе. И тем более, казалось, продолжал в упор не видеть меня.
Я решила, что он больше ничего не скажет, видимо, слишком рассердился на меня за тот вместитель и никогда не простит. И сама молчала тоже. Вечер был теплый и душный, как если бы в блоке заглючил атмосферон.
— Противно, — вдруг негромко проговорил Ингар. — Даже не думал, что это настолько противно… врать.
И рывком отделился от изгороди:
— Надо идти.
— Не надо, — сказала я.
Ингар остановился и удивленно взглянул на меня: как будто только что заметил, признал мое существование. Я указала на гору наших вместителен у крыльца и пояснила свою мысль:
— У меня еще осталось полно комплектов. А там дают капусту и это, как его… молоко.
Он рассмеялся. И сразу стал лет на пятнадцать моложе — мальчишеские щелочки глаз в дремучих ресницах под чайкиными крыльями.
— Я в детстве тоже терпеть не мог молоко.
За «в детстве», наверное, стоило обидеться. Но затем Ингар сказал такое, от чего все, хоть чуть-чуть похожее на обиду, выветрилось, словно та горная порода, из которой в результате получился здешний известняк:
— Давай пройдемся, Юста.
…Тропинка уходила вперед метров на тридцать, потом пряталась за валуном, похожим на свернувшегося клубком кота Туманчика, и снова показывалась на глаза уже далеко, и то коротким отрезком, теряющимся в камнях. Но по правде она, конечно, продолжалась гораздо дальше, а возможно, добегала до самых гор на горизонте… Они виднелись теперь четко, темной зубчатой линией. Нырнувшее за нее солнце подсвечивало напоследок лиловым и малиновым нижние края слоистых облаков.
— Хорошо здесь, — сказал Ингар.
Я кивнула — на всякий случай. Вообще-то не совсем понятно, что хорошего в Приграничье. Разве что воздух… в сумерках его сумасшедший запах стал еще более острым. Провокационным, как та камасутровская заставка, которую я перед уходом стерла со стен.
Интересно, кто все-таки связил Ингару тогда, в «Перфомансе»?…
— А завтра в это же время… если повезет, — задумчиво проговорил он; запнулся, помолчал. — Ты когда-нибудь видела море, Юста?
— Видела. Только… в общем, это было давно.
В сумерках нельзя было поручиться, что он усмехнулся. Но скорее всего да: мол, какое может быть «давно» в твоем возрасте, девочка… Прикусила язык, чувствуя, как ярко разгораются щеки: хотелось бы знать, очень заметно — или можно списать на закат?
— Робни собирается оставить тебя здесь, — вдруг сказал Ингар.
— Что?!
От неожиданности я затормозила и споткнулась. Хотя тоже мне большая неожиданность… могла бы и сама догадаться. Ингар поддержал меня за локоть:
— В принципе он уже договорился с Седым. — Голос его звучал ровно, почти без выражения. — Но начальник экспедиции все-таки я. А я считаю, что ты имеешь право… право голоса в этом решении.
Я зло усмехнулась:
— Я против. Это что-то меняет?
— Думаю, да.
Мы как раз дошли до валуна, свернувшегося на жухлой траве в позе Туманчика. Ингар остановился, присел на его серую спину. Тропинка отсюда уходила вниз и просматривалась далеко — тонкая, извилистая. Но наша прогулка, похоже, обрывалась здесь.
Солнце окончательно скрылось, и облака, лишенные подсветки, снова принялись притворяться горами — и наоборот. Со всех сторон громко шелестели насекомые приграничной экосистемы. Я коснулась пальцами спины валуна: теплая. А воздух сделался прохладнее… и окончательно сошел с ума. Со мной заодно.