Гаугразский пленник
Шрифт:
И тут раздался новый звук.
Тот самый.
И все выдохнули одним общим дыханием, и заговорили, загалдели, запричитали, и никто никого не слушал, и от этого общего бабского гула хотелось бежать, зажав уши, — если бы не главное, чего никто еще не знал и что крепчайшими путами удерживало всех на подворке.
Мильям встала, пробралась между чьими-то спинами почти к самому пологу жилища. Братья были уже здесь, и Хас со злобной силой ткнул ее локтем в бок. Мильям ничего не почувствовала.
Полог взметнулся в сторону и вверх. Отец шагнул вперед, и все умолкли.
— Могучий подарил мне восьмого сына. Имя ему — Абсалар.
Прижимая к себе край бурки, он пересек подворок и вышел на дорогу — туда, где ждал, мотая спутанной гривой, взмыленный конь, только что преодолевший кратчайший, а значит, самый трудный путь по горным тропам от границы к селению. Отец вспрыгнул в седло, и конь тронулся с места послушно и легко, и застучали копыта, и все быстрее, быстрее понесся всадник вдоль виноградников…
На его груди заливался истошным воплем новый защитник Гау-Граза.
— Смотри.
Ахсаб сложила вместе ладони и накрыла маленьким жилищем пеструю волосатую гусеницу. Гусенице не понравилось, и она попыталась выползти из-под маленьких пальцев с обкусанными ногтями, но Ахсаб не пустила, плотнее прижав руки к земле. И зашептала, забормотала что-то: как ни старалась Мильям, ей не удалось разобрать ни единого слова.
Лицо Ахсаб стало странным — как если бы она спала с открытыми глазами и смотрела очень интересный, но никому больше не видимый сон. Четыре черные косички — тоненькие, не то что у Мильям, — размеренно покачивались из стороны в сторону.
Вдруг она тихонько вскрикнула и убрала руки.
На земле, беспомощно трепеща крыльями, сидела большая красивая бабочка. Мильям восхищенно выдохнула. Ахсаб отряхнула с ладоней чуть-чуть пыльцы:
— Вот.
— А она умеет летать?
— Не знаю. Научится, наверное.
Мильям протянула бабочке указательный палец. Та щекотнула ее усиками и доверчиво перебралась на него, некрепко уцепившись дрожащими ножками. Мильям поднялась с корточек, вытянула руку вперед: бабочка вцепилась в палец крепче. С ее желтых крыльев испуганно смотрели голубые и красные глаза с черными каемками.
— Посади на дерево, — посоветовала Ахсаб. — Она тебя боится.
Бабочка очень не хотела покидать палец Мильям, но в конце концов ее удалось стряхнуть на толстую ветку яблони, усыпанную новорожденными зелеными плодами. Там она сложила крылья, отчаянно стараясь казаться неприметной. Вокруг удивленно порхали мелкие и неказистые яблоневые плодожорки.
Мильям сглотнула. Спрашивать было нельзя, она знала, — но хотелось настолько остро, до дрожи и холода в груди, что вырвалось само собой:
— Как… ты это делаешь?
Ахсаб искоса глянула на нее прищуренными глазами. Так, будто была на две головы выше ростом:
— Тебе-то зачем?
Если б в ее голосе было хоть чуть-чуть меньше гордости и презрения, Мильям бы стерпела. Есть зима и лето, горы и виноградники, овцы и козы, мужчины и женщины, первые и вторые дочери в семьях. Так устроен мир, и глупец тот, кто захочет, чтобы виноград вызревал зимой, а женщины уходили на войну. Но эти уничижительные искорки в глазах Ахсаб… сокрушительное, словно лавина с вершины Ала-Вана, превосходство в ее словах…
Мильям ничего не ответила. Молча, сжав зубы и тоже сузив глаза так, что весь мир превратился в одну расплывчатую щель, кинулась вперед и вцепилась обеими руками в тонкие, как голые осенние лозы, скользкие от масла косички.
…Разошлись, тяжело сопя и осипшими голосами выкрикивая друг другу оскорбления, уже бесполезные, обкатанные, будто камешки со дна ручья Азру. Жидкие волосы Ахсаб черными перьями торчали во все стороны, под глазом наплывал синяк, платье было разодрано от ворота и почти до пупа, а накидка втоптана в пыль. Мильям удовлетворенно перевела дыхание. Правда, ее косы и одежда тоже пострадали, а щека, судя по всему, расцарапана до крови. Но это ничего, заживет… жалко только накидки, ветхая ткань которой трепетала на ветру лентами-лепестками…
И тут раздался смех. Издевательский, звонкий, двойной.
Смеялись Нузмет и Асалан. Смеялись самозабвенно, раскачиваясь и держась за животы, и каждый казался отражением другого в гладкой воде высокогорного озера Гюль-Баз. На мгновение умолкли, потом переглянулись и расхохотались с новой силой. Действительно, что может быть смешнее, чем подравшиеся неизвестно из-за чего старшие девчонки?
Тыльной стороной ладони Мильям вытерла саднящую щеку, посмотрела. Правда в кровь. Отыскала взглядом глаза Ахсаб и с восторгом заметила в них тень испуга. Самое время налететь снова, безжалостно, как скальный сапсан нападает на бурую крысу…
Но близнецы явно пришли не просто так. Во всяком случае, уходить они, похоже, не собирались.
— Чего вам? — зло бросила Мильям.
— Мать зовет тебя, — не без насмешки сообщил Асалан.
— Сурген уходит на посвящение оружием, — добавил Нузмет.
— Сурген? — удивленно переспросила она.
Высоченный Сурген — его всегда можно попросить достать мяч. застрявший в ветвях яблони. К нему так здорово забраться на плечи, когда в селение приходят актеры и толпа окружает их плотным кольцом. Веселый и добрый, не то что Хас… Но Сурген еще не вошел в возраст! Мать всегда напоминает об этом подружкам Адигюль, так и норовящим повиснуть на его широкой груди…
— Ну да. Чтоб отцу два раза не ездить, — по-взрослому пояснил Асалан.
Мильям кивнула. Да, конечно… Мужчина возвращается домой с войны в трех случаях: чтобы зачать сына, чтобы дать сыну имя и чтобы взять сына с собой. Путь от границы не близок и труден, и обычно какие-нибудь две вещи мужчины совмещают… А Сурген и без того вырос и возмужал гораздо раньше срока.
Подтянула шаровары, оправила платье: придется подлатать на плече, а вот что делать с накидкой?… Впрочем, не важно. Вряд ли кто-то заметит ее — не только накидку, но и саму Мильям, — на многолюдном празднестве, где соберутся гости со всех окрестных селений. Всего лишь вторую дочь Азмет-вана, уводящего на посвящение оружием своего четвертого сына.