Гауптвахта
Шрифт:
Все вопросительно смотрят на Бурханова.
— Ну, чего вылупились? — бурчит он. — Это моя мать. Она здесь работает всю жизнь. Ну вот и увидела…
— А на каком это языке вы говорили? — спрашивает Артиллерист.
— На татарском. Мы ведь татары.
— Ругала, значит? — спрашивает Артиллерист.
— И ругала, и жалела.
Полуботок говорит:
— Ну так ты уж как-нибудь успокой мать. Скажи: мол, ничего страшного, бывает, мол…
Появляется мать Бурханова. В руках у неё поднос, а там: гора котлет, хлеб, борщ, картошка и даже бутылка
— Кушайте, сыночки, кушайте, — говорит она на чистейшем русском языке. — Небось изголодались на своей губвахте! — Смотрит, как они едят, а потом обращается к сыну: — Горе-то какое! И за что же ты, проклятый, опять десять суток получил?! Да сколько ж это можно? Да когда же это кончится?..
И снова — разгрузка машины, но по всему видать, что это дело уже близится к концу. Наконец из кузова поступает приятное сообщение:
— Принимай последний ящик! Баста!
Коридоры дома офицеров.
Губари топчутся возле окна, не зная, куда деться. Артиллерист неуверенно рассуждает вслух:
— А то, может, вернёмся? Может, нам ещё какую работу дадут?
Кац смеётся:
— Конечно, дадут! Если мы на глаза начальству попадёмся.
Бурханов предлагает:
— Давайте не попадаться! Айда, ребята, прошвырнёмся по дому офицеров, пока охрана не спохватилась!
Всем эта мысль нравится.
Железнодорожная станция.
Разгрузка вагонов продолжается, но темпы у неё уже далеко не те, что были прежде. У Злотникова же эмоциональный и физический подъём и не думает идти на убыль.
У Принцева между тем подкашиваются ноги, и он падает на колени, роняя на грязный снег свой тюк. Злотников как раз возвращается к вагону с пустыми руками, видит это и, подбежав к нарушителю трудовой дисциплины, пинает его негодующим сапогом, дёргает за шиворот.
— А ну вставай, падла! Работать надо, а не сачковать!
Принцев шепчет:
— Не могу… уже…
— Работай, говорю! У меня закон такой: чтоб на губвахте всем вкалывать!
— Но ведь меня же несправедливо заарестовали!..
— Эти сказки ты не мне рассказывай: справедливо-несправедливо! Попал на губу — вкалывай!
Принцев встаёт. Поднимает свой тюк. Несёт.
Слышен чей-то шёпот-ропот:
— Подумаешь, начальник какой сыскался! Часовые молчат, железнодорожники молчат, а этому одному больше всех надо!
А Злотников тем временем подхватывает свой тюк и бежит с ним, выставив вперёд овеваемое ветрами и бурями лицо.
— Вперёд! За Родину! За Сталина! Ура!
Дом офицеров.
Полуботок входит в концертный зал, где на сцене идёт репетиция будущего концерта, а на передних рядах сидит человек пятнадцать-двадцать случайных зрителей — офицеров, прапорщиков, штатских. За Полуботком робко топчутся Артиллерист и Бурханов, но войти в зал не решаются и, потоптавшись, уходят. Полуботок же хладнокровно садится где-то в ряду четвёртом и отдыхает, и смотрит, и мечтает…
Ах, как хорошо, оказывается, можно жить на гауптвахте!
На сцене эстрадный ансамбль шпарит модную украинскую эстрадную песню — «Червона рута». На барабане, стоящем вертикально, видна надпись:
Это такое, стало быть, название у ансамбля.
Затем на сцену выходит девица вполне привлекательной наружности, но почему-то в помятом платье и в неряшливо натянутых на красивые ноги тёплых чулках; причёска у неё тоже со следами необъяснимых повреждений… Девица поёт боевик эстрады 72-го года — песню на слова Роберта Рождественского «Был он рыжий, как из рыжиков рагу, рыжий, словно апельсины на снегу…»
Играет музыка, страстно поёт девица… Хорошо!..
Полуботок, поддавшись всем этим чарам, закрывает лицо ладонями и мечтает, и грезит…
Волшебная, лесная поляна.
Дымка тумана и яркое солнце — одновременно.
Все обитатели камеры номер семь, взявшись за руки, парят в замедленных движеньях над изумрудною зеленью травы; на голове у каждого венок из полевых цветов; и лица у всех такие человеческие, такие нормальные…
А навстречу им, просветлённым и умиротворённым, откуда-то из белого тумана выплывают девушки — тоже с венками на головах — босоногие блондинки с длинными волосами и в длинных белых платьях…
Полуботок, сидящий в концертном зале дома офицеров, спохватывается, стиснув зубы и закрыв глаза, мотает головой: нет, нет, нет!
И всё прокручивается в обратном направлении: девушки задним ходом возвращаются в белый туман, а умиротворённые солдаты в наивных веночках, но без ремней становятся в исходное положение и застывают в нём.
Полуботок встаёт со своего кресла в зале и входит в эту застывшую волшебную картинку. В руках у него пистолет. Приблизившись к застывшим губарям, всматривается в их лица, среди которых видит и самого себя. Останавливается возле Лисицына и Злотникова, всаживает в каждого из них по нескольку пуль. Злотников и Лисицын бесследно испаряются, а Полуботок возвращается в своё кресло и прокручивает снова картину всеобщего благополучия губарей из седьмой камеры. Те же самые девушки опять выплывают из тумана… И вообще — всё то же самое. Только без тех двоих.
Двор дома офицеров.
Губари разгребают и разбивают нечто среднее между айсбергом и кучей мусора. Полушутя-полувсерьёз Полуботок говорит:
— Что за прелесть эта наша жизнь на гауптвахте! Живём в своё удовольствие: посещаем рестораны, концерты!..
Губари смеются ему в ответ. Да, жить можно и на гауптвахте!.. А часовой ихний — тот стоит в стороне хмурый и скучный. Бурханов говорит ему:
— Чо унываешь, начальничек?
— Замёрз — вот чо, — отвечает часовой. — Вы-то хоть работаете, двигаетесь, а я стоять на холоде должен. Пойдёмте лучше в кочегарку! Погреемся!