Гайдамаки
Шрифт:
Глава вторая
ДОЛЯ
Уже вторую неделю на токах пана Калиновского молотили озимые. Глухо, словно пищальные выстрелы, стучали цепы; сквозь огромные, раскрытые настежь ворота риг валила густая пыль. Как будто пожар поднимался над двором.
Микола молотил в новой, только этим летом построенной риге в паре со своим соседом Гаврилой Карым. Карый был уже пожилой человек, небольшого роста, сухощавый, с глубокой, словно ножом прорезанной, морщиной между бровями.
На невысоком лбу Карого густо выступал пот, катился по щекам, по носу, капельки его дрожали на реденьких, чуть посеребренных
— Вы бы, дядько Гаврило, отдохнули, — сказал Микола, подгребая вымолоченный сноп, — а я один немножко помолочу.
— Да я словно бы и не устал, только поясницу чего-то ломит…
Микола отвернулся в сторону, выплюнул едкую пыль и бросил на ток тяжелый, туго перевязанный сноп.
— Где там не устали! Вторую копну кончаем сегодня.
Карый вытряхнул остья из бороды, подмостил куль [18] и опустился на него. А Микола, примяв ногой сноп и поплевав на ладони, взял в руки цеп.
18
Куль — вымолоченный сноп.
— Хлопцы говорили, эконом обещал за месяц перед рождеством убавить на день панщину. [19]
— Как бы не так! Он, если б только было можно, добавил бы ещё один. Когда перешел я на панщину, то работали только сто пятьдесят дней. А теперь уже целых двести девяносто. И чего не попридумывали иродовы сыны! Ты ж сосчитай, кроме панщины: обжинки, зажинки, — стал загибать на руках пальцы Карый, — закосы, обкосы, мостовое, дорожное; за грибы и ягоды из лесу и то два дня накинул. Боюсь, Микола, не протяну я долго… Взгляну на тебя — зависть берет: молодой, здоровый, а паче всего — не вечный крепостной. Отбудешь срок — и снова вольный.
19
Панщина — барщина.
— Слышал я, будто у вас земля была. Чего ж вы пошли к пану?
— Из-за неё же и пошел. Заложил землю, заплатить в срок не смог, а управляющий закладную на неё заставил дать. И уже не выкарабкался.
Карый поднялся, взял цеп.
— Эх, туда дам, сюда дам, да все долю по зубам!
— Отбыть бы мне срок. Больше никогда не продамся в панщину. Соберу немного денег, земли куплю, — мечтательно заговорил Микола.
— Так и я когда-то думал. Тоже силый был, хоть и слабее тебя. Я видел, как ты колоду через хлев перебросил… На землю с трудом собрал, тогда, правда, легче было, паны сами предлагали тут селиться. А вот не удержался на земле.
— Я зубами в неё вцеплюсь, мне бы десятинки три для начала. Денег немного есть, да ещё приработаю. Вот только на хату выделить придется, — дрожащим голосом поведал о своей заветной мечте Микола.
Карый потряс сноп, скрутил перевясло.
— Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?
— Надо, — замялся Микола. — Может, жениться буду.
— Думаешь, мельник отдаст за тебя Орысю? Ой, гляди, хлопче…
— Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорить.
— Поменьше верь этому пану и водись с ним поменьше. Нужен ты ему, как архиерею хвост.
— Какой он пан?
— Видишь, — задумчиво проговорил Карый, — всё, да не всё. Он тоже борщ ест, только, как говорят, серебряной ложкой. Сынок писарев с панами учится. Вчера к отцу приехал. Ты не видел? Такой надутый — как на вилах ходит, не идет, а выступает.
— Не говорите так, дядьку Гаврило. Не похож Загнийный на пана. Да хотя бы и был похож, так что из этого? Разве не бывает и среди панов добрых людей?
— Бывает… что и муха чихает. Думаешь, это большое благодеяние, что он дает тебе работу. Только какой не барщинный день — ты уже и у него.
— И завтра пойду. Пан писарь мне за это деньги платит и, кроме меня, никого не хочет брать на поденщину.
— У тебя силы за десятерых, а он… Тсс, — вдруг прервал Карый. — Шевель идет. А с ним сам главный управляющий имениями, тот, что вчера приехал.
Цепы на току загудели ещё быстрее. В дверях появился низенький, в розмариновом мундире главный управляющий. Он сделал несколько шагов вперед, брезгливо помахал перед лицом белой перчаткой и снова отошел от дверей. Из-за его спины, прихрамывая на левую ногу, вышел с гайдуками [20] Тимош Шевель. Обходя кучи обмолоченных снопов, он шагал от одних молотильщиков к другим, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал рукой солому.
20
Гайдук — солдат надворной стражи.
— Чего он роется так долго возле деда Тараса? — прошептал Микола, попадая цепом по концам колосков.
— Это что такое? — вдруг на всю ригу загремел голос Шевеля. — Треть зерна в соломе. И сколько ты сделал? Полторы копны? Да ты у меня таким способом ещё семь лет молотить будешь. И это называется молотьба! — кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тарасу.
Микола разогнулся.
— Чего он прицепился? Деду Тарасу скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть… Эй, пан эконом!..
— Тсс, молчи, Микола, — испуганно зашептал Карый, дергая парубка за полу, — на тебе всё отольется. Слышишь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобою!
Микола с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнуло свясло.
— Никогда не вмешивайся не в своё дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, — продолжал шептать Карый, низко нагибаясь над разостланным снопом, — не пробуй меряться с панами чубом: если длинный — подстригут, а короткий — выдернут. Максим пробовал. Где теперь он? Наверное, погиб, как мотыль на огне. Может, теперь ворон глаза выпивает или уже и кости волки по буеракам порастаскали.
— Зализняк никого не боялся. Самого паныча в воду бросил. Он бы и теперь… Взгляните, разве ж можно терпеть такую неправду? — гневно воскликнул Микола.
— А где же ты правду видел? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.
— Ушли! А ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день». Чтоб ему, хромому псу, всё лихом обернулось.
— Пана ругают — пан толстеет. Тише, а то ещё кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем — ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цеп да коса, то бесова душа.