Гайдар
Шрифт:
Больше дел в Москве не оставалось.
Он уехал тридцатого августа. Дора с Женькой пришли на вокзал. Он махал из окна, пока мог их видеть… Было очень грустно.
«Скоро писем не жди…»
Уже в ста километрах от Москвы стало очевидно, что обстановка изменилась к худшему. Ион поспешил, пока была возможность, предупредить Дору.
«…Подъехал к Харькову, - сообщал он.
– Дальше мой путь будет сложнее, и скоро писем не жди. Сейчас уже виднеется город. Вспоминаю, как дружно и весело подъезжали мы с тобой к этому городу, когда ехали в Крым. Далеким-далеким кажется
«Зайсом», то есть зайцем, шутливо звал себя, иногда придумывая смешные приключения, в которых принимал участие этот самый «заяс», и всегда рассказывая о нем в третьем лице.
Судя по ситуации, немалые приключения ждали «военного зайса» и теперь.
* * *
Он легко, хотя и не без грусти, вернулся в суровый солдатский мир.
Только две нити коммуникаций связывали теперь Киев с Большой землей. Немалых усилий стоило не дать их перерезать.
Когда случился известный бой у Голосеевского леса, то есть на окраине города, туда было брошено все, до ополченцев включительно: решалась судьба Киева. Говорили, что несколько мотоциклистов даже прорвались. Их видели где-то возле Красноармейской улицы. И все же немцев отбросили.
После схватки у Голосеева гитлеровцы чуть поутихли. И в один такой «тихий день» ему захотелось побывать в Каневе на могиле Шевченко. К тому времени уже была машина - полуторка 77–44. Он сам нашел ее у Софийского собора и получил в распоряжение бригады «Комсомолки» на основании разрешения, которое у него имелось. Журналисты «Комсомолки», то есть он, Михаил Котов и Владимир Лясковский, оставались единственными, у кого не было до последнего времени другого транспорта, кроме собственных ног.
А тут появилась машина, да еще полуторка… Она, конечно, пожирала куда больше горючего, нежели легковушка, но зато имела массу преимуществ. Запасись как следует бензином и провиантом, на ней можно было совершить пробег в полторы-две тысячи километров. И хотя трудно было представить, куда и в какую сторону такой пробег можно совершить, сама эта возможность его радостно возбуждала, давая повод строить проблематичные, однако дерзкие планы.
Бесхозная полуторка досталась вместе с шофером Сашей Ольховичем, который оказался молодым, скромным и до трогательного исполнительным парнем. Машину Саша всегда содержал в порядке. И готов был ехать куда угодно, лишь бы обеспечили дефицитным бензином.
И когда угодили всей бригадой возле Каневского моста под обстрел, Саша, неторопливо определив, с какой стороны бьют минометы и пушки, позаботился прежде всего о том, чтобы осколки не попортили машину.
Были они в тот день и в Лепляве. Делали там остановку. Один старик, плача, рассказывал, как немцы их бомбили. Ион меньше всего думал, что окажется через месяц под Леплявой снова. Придет пешком. С другими людьми. И неизвестно насколько…
Знал, что Киев окружен, но знал и о том, что защищает город по меньшей мере полумиллионная армия. И, решая для себя в те дни множество вопросов, спешил все увидеть. О н шел в разведку и подымался в атаку с пехотинцами. Ездил на аэродромы к летчикам-истребителям, и на его глазах мальчишки в великоватых шлемах садились в тупорылые «ишачки», отчаянно дрались и гибли в поединках с верткими остроносыми «мессерами».
Во время поездки на могилу Шевченко, наверно, час наблюдал из воронки захватывающую борьбу немецких бомбардировщиков с нашими
Саперы давали ему катер, он спускался и поднимался по Днепру, изучая нашу оборону, знакомясь с матросами и командирами Днепровской военной флотилии, которая забрасывала, а в условленное время забирала связных и разведчиков, доставляла боеприпасы, поддерживала огнем своих пушек пехоту. Но радиус действия кораблей день ото дня сужался. Матросы готовились к боям на суше.
Ему нужно было все видеть, чтобы описать потом историю обороны (не хотел думать падения) города, который он защищал уже второй раз.
В те дни мало писал, потому что… много записывал. Война вернула его не только в солдаты, она вернула его и к журналистике. Ему ничего не стоило подготовить один, а то и два небольших репортажа в день. А посылал в редакцию лишь договорный минимум.
Картины ожесточенных боев, портреты защитников города - целые очерки строка за строкой слагались в воображении, в памяти, пока вышагивал ежедневные свои километры или трясся по нескольку часов в грузовике. Оставалось только сесть, записать, через день-два набело переписать и отправить в Москву.
Но если наспех записать времени еще хватало, то снова вернуться к записям - нет.
С каждым разом все короче помечал в своих тетрадях: место, число, фамилию, звание и в нескольких словах сюжет. Остальное, верил, когда сядет дома за стол, подскажет память.
Мог забыть телефон или номер квартиры знакомых, но то, что нужно было для работы, врезалось в память, как вырезанное в камне.
И когда у него, как деликатно выразился в письме домой, «при одних обстоятельствах» пропала сумка с блокнотами и записями, конечно, опечалился, но не очень: главное помнил. При тех же «обстоятельствах», между прочим, мог «пропасть» и сам, но это его не пугало. Или, если быть совсем точным, не останавливало. И когда однажды Котов и Лясковский его спросили: «Как вы относитесь к смерти?» - честно ответил, что симпатии никогда к ней не испытывал.
«Зачем же, - допытывались они, - вы так дерзко лезете под пули?» «Чтобы жить…»
Был убежден: ни положение, ни талант, ни даже гениальность не могут служить индульгенцией трусости. Лорд Байрон отправился к греческим повстанцам и погиб на чужой земле. Пушкин с казачьим корпусом Паскевича штурмовал Арзрум («Приехать на войну с тем, чтобы воспевать будущие подвиги, было бы для меня с одной стороны слишком самолюбиво, а с другой слишком непристойно», - писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум»), а прапорщик граф Толстой поступил в армию добровольцем, служил в Севастопольскую кампанию артиллеристом и получил Георгиевский крест за стойкость на трагически известном четвертом севастопольском бастионе.
Он был далек, чтобы сравнивать себя с ними: просто был солидарен. И хотя «представителей прессы» здесь, на фронте, берегли, приход любого из них на передовую предварял звонок или донесение - видел: каждому бойцу, каждому командиру хочется, чтобы писатель или корреспондент был в первую очередь Человеком, то есть Солдатом.
А кроме того, полагал: один человек на войне - это много и мало. Мало сравнительно с тем, сколько требует война. Много, если прикинуть, сколько может сделать один отважный разведчик, один хладнокровный артиллерист, один умелый сапер, один умный командир, один паникер или дурак, один вовремя подоспевший бывалый человек.