Газават
Шрифт:
В лице Гассана злорадное торжество… Он достиг своей цели… Он измучил жертву. И с диким криком, в котором нет ничего человеческого, он высоко поднял кинжал…
В ту же минуту с быстротою молнии на двор влетел всадник.
— Удержи твою руку, Гассан! — кричит он голосом, исполненным волнения и дрожи. — Светлейший имам приказывает тебе отдать ему пленного уруса!.. Мне велено доставить его немедленно во дворец.
И вдруг говоривший разом обрывает свою речь |и смолкает на полуслове. Легкий крик срывается с его губ.
— Зарубин! Миша… ты!
— Джемал! — слабым эхом откликается пленник, и они бросаются в объятия друг другу.
Слезы радости обильно катятся по исхудалому лицу Зарубина. Господь услышал его молитву! Он не только отклонил руку убийцы, но послал ему, в лице избавителя, его лучшего, неизменного друга.
— Миша! Голубчик! Так вот какого пленника пришлось мне спасти! — горячо пожимая ему руку, дрожащим голосом произнес Джемалэддин.
И вдруг лицо его нахмурилось, глаза потемнели; он быстро наклонился к уху своего друга и тихо шепнул:
— Медлить некогда… Отец не отдавал никакого приказания… Гассан скоро поймет это и пошлет погоню…
Лишь только мы выедем за ворота, ты пойдешь в противоположную сторону, держась берега истока… За Ведени будет лес… Там ты в безопасности… Я бы дал тебе коня, но пешему укрыться легче… В лесу держись востока… Там русские укрепления… Револьвер я тебе дам за воротами, а теперь идем… Время дорого… На улице пока нет ни души… Все спят…
И, говоря это, он тронул коня, сделав знак пленнику следовать за лошадью.
Гассан, мрачно следивший все время за каждым движением молодых людей, лишь только они тронулись в путь, преградил им дорогу.
— Господин! — обратился он, нахмурясь, к Джемалэддину. — Чем докажешь ты истину твоих речей? Чем подтвердишь приказ повелителя отдать ему моего есыря?
— Что?!
Джемалэддин сильно дернул повод и разом остановил коня. В лице его была целая буря негодования.
— Как смеешь ты не доверять устам сына имама, твоего главы и повелителя! — гневно крикнул он наибу. — Мое дело приказать тебе, а твое — повиноваться, жалкий караваш!
И с гордо поднятой головою он поехал дальше.
Если бы Джемалэддин или спасенный им Миша оглянулись назад в эту минуту, то они увидели бы искаженное злобою лицо Гассана и его пылающий ненавистью взор… Но им некогда было делать это… Каждая минута была на счету. Выехав на самый конец аула и не встретив ни души на его сонных улицах Джемалэддин быстро обнял своего друга и, еще раз сделав все нужные указания, сунул ему в руку большой турецкий пистолет.
— О, Джемал, как мне благодарить тебя! — вскричал глубоко потрясенный Миша, — семнадцать лет тому назад ты спас жизнь моего отца, теперь спасаешь мою жизнь, рискуя навлечь на себя гнев и месть Шамиля. Буду ли я когда-нибудь в состоянии отплатить тебе за все это?..
— Полно, Зарубин! Будь это не ты, а другой, неведомый мне пленник, я бы сделал то же самое… Разве я знал, кого томит в гудыне Гассан? Уж конечно, не тебя думал я там встретить. Полно, мой дорогой, самый дорогой друг! Я не жду отплаты, но только если когда-либо моим близким будет грозить опасность, особенно ей, Патимат, моей любимой сестре, если они попадутся когда-либо в руки ваших и меня не будет с ними, облегчи ее участь, Зарубин! Вот все, что ты можешь сделать для меня.
«Патимат, — мысленно пронеслось в голове Миши, — и того ночного посетителя, мальчика-горца, звали также Патимат… Уж не сестра ли Джемала была у него в эту ночь?..» Но ему некогда было рассуждать об этом. Нельзя было терять ни минуты. Он быстро и горячо обнял своего друга и, еще раз поблагодарив его, скрылся за ближайшими деревьями леса…
А Джемалэддин повернул коня и тихо поехал по улице аула…
Глава 15
Бегство. Неожиданная встреча
Лишь только Зарубин очутился в лесу, его первой мыслью было снять свой офицерский сюртук, так как он мог привлечь внимание каждого встречного.
Он быстро исполнил это и, спрятав амуницию в кустах дикого орешника, погрузился в самую чащу, поминутно оглядываясь по сторонам, не теряя из вида тропинки.
Солнце уже стояло высоко на зените, когда он отошел довольно далеко от Ведени и очутился в дикой глуши. Здесь он вздохнул свободнее… Со всех сторон вокруг него высились исполинские дубы и каштаны, перевитые цепкой арханью… Там и сям были разбросаны кусты диких роз, путь через которые был почти немыслим благодаря обильно снабжающим их терниям. Здесь погоня не скоро бы настигла его…
Но, избавившись от одной беды, он должен был ожидать другую. Ему грозил голод. Он слышал не раз, что убегавшие из Шамилева плена солдатики питались корнями по дороге. Но где ему набрать этих корней и где растут они, он решительно не знал. К тому же усталость давала себя чувствовать не на шутку. Его так и тянуло ко сну. А между тем хотелось уйти как можно дальше от Ведени, пока там еще не хватились его. И он все шел, шел, придерживаясь востока, как приказывал ему Джемалэддин.
Но вот его силы стали падать с каждой минутой, и он начал сильнее чувствовать усталость и голод. Ноги стали подкашиваться… Хорошо еще, что горцы не сняли с него сапог, как они имеют обыкновение делать это. А то бы ноги его были изодраны вконец о колючие пни и кочки…
Нет, больше он не в силах идти… Миша останавливается на минуту… Прислушивается… Слава Богу, все тихо кругом, только какая-то крошечная птичка чирикает ему что-то с куста, любопытно поглядывая на него своими круглыми глазками… Не рассуждая ни о чем больше, весь раздавленный своей страшной усталостью, он бессильно валится на зеленый мох и в тот же миг засыпает мертвым сном измученного физически и нравственно человека…
Солнце медленно погружалось в море зелени, делая совсем золотой красивую листву чинары, и, купаясь в позлащенном мареве леса, угасало, нехотя, как бы лениво расставаясь с притихшей природой.
Миша разом проснулся и открыл глаза. Сон подкрепил его; усталость пропала… И к этому прибавилось радостное сознание — он на свободе!.. Нет этой черной, гадкой гудыни с ее скользкими стенами и дном, кишащими отвратительными пресмыкающимися. Если ему суждена смерть, то пусть это будет смерть на воле, на просторе, а не в мрачной подземной тюрьме… А между тем голод сильнее дает себя чувствовать с каждой минутой… Ужасный голод! Точно что-то острое проникло ему вовнутрь и колет, и жалит своим тонким жалом. Он сорвал листик какого-то дерева и стал жевать его, но тут же выплюнул с отвращением. Во рту осталась какая-то едкая, вяжущая горечь… А надо было во что бы то ни стало утолить голод!