Газета День Литературы # 104 (2005 4)
Шрифт:
Но поделом
Нам
А были мы империей зла
Испытывали мы
Массу радости
Ситуация живой разговорной речи, в которой существовала его поэзия, стала превращаться в решительный ответный отклик, в речевой энергичный жест. Он по-прежнему тщательно работает над словом, но по-прежнему его конкретное слово несёт в себе смысл, новое Возражение уже новым хозяевам жизни:
Эпштейн бакштейн
А
Почему это
Сюда не рифмуется
Почему это
Тут рифмуется
Кедров
Откеда вдруг
По-прежнему интересна внутренняя рифма: Кедров — откеда вдруг, по-прежнему речь состоит из концептов, устоявшихся и клишированных, ибо и Эпштейн, и Рубинштейн — давно уже сами стали концептами. По-прежнему поэт выстраивает ряды-перечни, характеризующие уже не советский, а перестроечный хищнический менталитет. Уже другие фразеологизмы, другие поговорки, другие слова-наименования из другого опустошённого мира:
Букер бякер
Букермекер
Антибукер Интернет
И тебя нет
А кто
Есть
Кто
Есть
Тимур кибиров…
Как русский авангардист, Всеволод Некрасов оказался достаточно далёк и от своих предшественников (чересчур большим оказался временной разрыв для прямой переклички с Маяковским ли, с обериутами), и от своих последователей, умело предающих своего учителя. Организованная "смерть автора". Как говорится: за что боролись? Всеволод Некрасов пробовал возмущаться, обратить внимание друзей и читателей, пишет протестные, возражающие статьи: "Приговский фонтан забил так безумно именно после "Аполлона 77", собравшего "конкретистов" ещё пятидесятников, и какое-то время Пригов сам заводил речи об этом: "Пригов твой эпигон, а Кибиров — Пригова" говорит Гробман. И что возразишь?.."
Кому же, как не диссидентствующему поэту, было радоваться падению режима и полной свободе искусства. Но для нового общества потребовалась свобода смерти: смерти народа, смерти науки, в том числе и смерти искусства. И оказалось, что новое либеральное общество диктует свои законы и распределяет места ещё более жестоко, чем предыдущая. С удивлением замечает Всеволод Некрасов: "Казалось бы, они природные враги друг другу. Зря казалось. Первые враги они — общему врагу: тем, кто вне системы. И обе системы слипаются в одну, и ей, единой системе, годятся смертискусники, годится кабаковина с куликовиной и приготой, лишь бы не Булатов и Олег Васильев. И смерть искусства, и смерть картины, и смерть автора вовсю гуляют, востребованы, растиражированы…"
И империя
Империя страсти
К информационной ой власти
Страсти Господи прости
Господина Гусинского
И не единственного
Типа
Господина Гусинского
То есть
Гой еси?
Гой
Гой еси.
Вот эта детская поэтическая наивность и ясность в выражениях завела Всеволода Некрасова уже через край положенной политкорректности. Впрочем, вспомним Александра Блока: "Я — поэт, следовательно не либерал". Воевать с советскими чиновниками дозволялось почти легально. А вот воевать с либеральными кураторами и чиновниками от искусства оказалось гораздо страшнее. Ибо многим не понравилось, что "у вас много каких-то одинаково звучащих фамилий". То есть, надо ли гою идти на рожон. Неожиданно для себя уже стареющему поэту, лет пятьдесят чувствующему себя евреем в искусстве (в цветаевском смысле — "все поэты — жиды", одинокие и заброшенные), пришлось обороняться уже от новых политических обвинений в антисемитизме. Но ему ли, по-детски радующемуся, по-детски мыслящему и играющему словами, по-детски огорчающемуся, выстраивать новые изощренные оборонительные сооружения? Что он мог сказать на упрек в том, что в последних стихах у него многовато Гройсов, Эпштейнов. Бакштейнов?
Игрушки книжки
Какие ишь
Какие наши делишки
Какие ишь у нас
Иртюшки
И пригушки
Скажите
Хотите жить
Хотите жить
Хотите жить
Умейте иртеться
Это повторы про свободу и про честь и достоинство либеральным исскуствоведам нравились. А повторы про иртюшку с пригушкой вызвали единодушное раздражение. Поэт ответил сразу всем в "Русском журнале" статьей "Разговор в Нью-Йорк Сити об одном антисемите". Он убеждён, что "…шантаж антисемитизмом — любимое прибежище к ногтю взятого Айзенберга Миши, Миши Эпштейна, Иоси Бакштейна, Бори Гройса…" Ему порукой его честь и его достойное прошлое, но много ли они стоят для его оппонентов?
Шахер махер альманахер
Михаил Айзенберг
Миша Шайзенберг
Миша Шайзенберг
Ох и паршивый пример
Нехороший пример
Заразительный
"Это потому, что я еврей", — соригинальничал Миша. Нет, Миша. Это потому, что ты прохиндей и знал, что делаешь. Когда запускал приготу и напускал приготы в сговоре с какой-то театральной дрянью. Всего лишь."
В ответ на свою статью в "Русском журнале" он уже читает в Интернете: "Гнусный, махровый антисемит вы, Некрасов. Какими бы кудрявыми словами вы не прикрывались, как бы не путали нас своими текстовыми завихрениями, вы есть — махровый, зоологический антисемит. Да и были им, в чём не постеснялись признаться…"
Думаю, жизнь поэта Всеволода Некрасова теперь немного усложнится. Хорошо бы ему в любом случае не зацикливаться на неприятностях, бывали у русских писателей неприятности и похуже. Надо лишь почувствовать себя ещё более свободным и решать свои творческие планы. С одной стороны — искренний и истинный поэт русского авангарда, ценящий друзей и свою страну, какой бы она ни была. С другой стороны — суетливость всей нынешней литературной урлы любой национальности, при любом режиме оказывающейся на верхушке культурной власти, стремящейся всегда и во всём определять литературный процесс, очень быстро развеется временем.