Газета День Литературы # 124 (2006 12)

День Литературы Газета

Максим КАНТОР. Учебник рисования. 1420 страниц. ОГИ 2006.

***

Русский читатель был несколько озадачен и смущен появлением романа Максима Кантора "Учебник рисования". Да может ли такое быть – прекрасным языком написан роман, и полно в нем мыслей и идей, и дано осмысление нашей эпохи, и с большой братской любовью к простому русскому человеку написан, и с верой в возможность христианского искусства, и с веселой сатирой, с фантастическими гиперболами, – а вдобавок еще и размером с "Войну и Мир"?

Сходство с "Войной и миром" не только в размере – это продуманный параллелизм. События 1985-2005 годов, перестройка, семибанкирщина, ельцинщина соответствуют наполеоновскому нашествию на Россию. И "тщеславный плешивый механизатор" Горбачев не случайно напоминает нам "плешивого щеголя", так неудачно противостоявшего Наполеону. Кантор раскрывает этот параллелизм открытым текстом в последней главе романа:

"Миновало двести лет со времени нашествия либерального Запада на косную Россию, того нашествия двунадесяти языков, что описано Львом Толстым. Двести лет назад прогрессивный Запад, воплощенный великим Наполеоном, человеком с волей, фантазией, талантом, пришел в Россию – а та, не оценив его по заслугам, прогнала. Прошло двести лет, и новое либеральное нашествие прогрессивного Запада затопило Российскую империю и, не встречая практически никакого сопротивления, размыло империю до основания. И это нашествие – в отличие от наполеоновского или гитлеровского – сопротивления не встретило".

Ироничный язык Кантора не скрывает его основной позиции, а она близка нашему читателю:

"Случилась беда, равной которой еще и не было никогда с Россией – ни в смутные времена польского правления, ни в период крымских поражений, ни даже во времена гитлеровского или татарского ига. Разница между теми бедами, что поражали Россию в былые века, и сегодняшним состоянием заключалась в том, что теперешнее разрушение России было встречено полным одобрением мыслящей части населения, равнодушием народа, и прошло так гладко и быстро, словно возможности устоять не было никакой"...

Продолжая параллель с "Войной и миром", роман начинается с современной версии салона мадам Шерер, где "бесконечно далекие от народа" победители горбачевского переворота произносят свои банальности. Московские диссиденты, журналисты, художники разлива 1985 года презирают "совков", восхищаются культурой немецких дантистов, надеются получить американские гонорары, умиляются призывами к демократии из уст менеджера "Бритиш Петролеум", соединяются в едином порыве со вчерашними фарцовщиками, бандитами и спекулянтами. "Этот народ" для них – "алкоголик, справляющий нужду в подъезде"; "эта страна" безнадежно испорчена "татарским игом" и "большевиками". Невежественные, полные самомнения, раболепствующие перед любым носителем доллара – такими описывает их Кантор.

Этот беспощадный наезд на интеллигенцию, которая не "совесть, а г…но нации", не мог не повлиять на отклики на роман – интеллектуальные компрадоры, задетые в романе, оправданно почувствовали угрозу. Первые критики романа, завсегдатаи этого – или таких же салонов, не стали читать дальше, лишь выплеснули пену своего возмущения – да можно ли так писать об умнице Ипполите, о красавице Элен, о блестящем виконте Мортемаре?

Насколько близка к жизни сатира Кантора, можно убедиться, прочтя обсуждение романа на страницах "ЖЖ" у Марата Гельмана. Там современные Ипполиты и Мортемары кипят возмущением, стараясь сохранить профессиональную личину превосходства на вспотевшем лице...

Роман Кантора показывает фашистские корни политологов постмодерна и хозяев дискурса наподобие Гельмана, которые поверили в проповедуемый ими "конец истории",

в то, что им суждено навеки определять, что останется в истории искусства и что будет выброшено за борт. Кантор ставит их на место, и суждение Гельмана становится столь же смехотворным, как если бы Аннет Шерер сказала, что от ее прочтения "Войны и мира" зависит, останется ли Толстой в истории.

***

Из океана трудно выудить одну рыбешку для показа, даже если это кит, но, по-моему, главное в романе – это переход лирического героя – и автора – на сторону народа.

Казалось бы, своим рождением и воспитанием московский художник, сын еврейских революционеров и красных профессоров Павел Рихтер (как и Максим Кантор) обречен на почетное место в рядах новых избранных, победителей, но он выбирает себе иную долю – с обиженными и оскорбленными. Этим он напоминает Пьера Безухова, и оба напоминают Христа, потомка великих царей, ушедшего к рыбакам и туземцам. Намекая на предстоящий поворот героя к народу, Лев Толстой делает Пьера Безухова – незаконнорожденным, а Кантор своего Рихтера – полукровкой.

"Родня Павла делилась на еврейскую и русскую, и если в еврейской ветви были представлены люди солидные, интересных профессий и с громкими именами, то русская ветвь выходила какая-то корявая: жили по убогим рязанским деревням, спивались и попадали в скверные истории."

Однако герой Максима Кантора выбирает угнетенное большинство. Хотя борцы за гражданские права любят бороться за права угнетаемых меньшинств, по настоящему угнетаемо лишь большинство. Поддержка меньшинства – это уже признак элитарности. Но кто позаботится о большинстве, о простых людях? Ведь и еврейство стало таким популярным и влиятельным в сегодняшнем мире потому, что стало синонимом избранного меньшинства, которое пренебрегает большинством. Но пример Рихтера показывает: рано торжествуют – или печалятся – подсчитывающие процент еврейской крови в русских элитах. Биологического и социального детерминизма нет – есть свобода воли и свобода совести, и каждый из нас может выбрать между "ликующими, праздно болтающими" – и "погибающими за великое дело любви", решить – за Христа он или за мамону. Россия – одна из последних стран мира, поддавшихся новому глобальному культу мамоны:

"Самые страстные чувства человек Запада испытывает к своему счету в банке. Под Сталинградом одурманенные партийным духом патриоты кидались под танки с криком "За Родину, за Сталина!", случись сегодня битва народов, француз нажимал бы гашетку, приговаривая: "Это вам за Кредит Лионне!", немец стоял бы насмерть: "За нами Дойче Банк!" И вот русские вдруг тоже почувствовали заветное жжение в груди: теперь можно крикнуть "За Альфа-Банк! За Менатеп! За Банк Столичный!" Банк – это собор. И ваш счет в банке есть та икона, которой вы ходите молиться в храм".

Отсюда и глобализм. Раз Мамона – един, един и чтящий его мир.

Как и его современник Пелевин, Кантор предпочитает русский христианский подход, который поклонники Мамоны именуют "совковым":

"Советскому человеку и в голову взбрести не могло то изобилие финансовых проблем и распоряжений, что заполняют жизнь европейца и делают ее осмысленной. В России люди привыкли по-другому относиться к деньгам, я бы сказал, без той преданности. Подобно бедуину, чье имущество сводится к бурнусу, русский убежден, что не имеет смысла иметь: все равно или отымут, или сгорит, или пропьешь. Он относится к собственности с некоторым оттенком презрения. Это с западной точки зрения плохо, поскольку это место в сознании, которое могло быть оккупировано банком, было отдано чему-то еще".