Газета День Литературы # 60 (2001 9)
Шрифт:
И так хочется возразить и, может быть, предпринять попытку коррекции давно устоявшегося и муссируемого по сей день мнения об ироничности по этому поводу Пушкина и осмеивании им возвышенной риторики. (Такое, конечно, случалось и — часто; но — не везде.)
Выведенная за сюжетные рамки повести война не просто фон, но и своеобразный ключ, с помощью которого можно расставить немало точек над i. Уже поэтому негоже, по-моему, говорить о каком-либо осмеивании здесь чего-либо. Можно сделать скидку авторам на то, что, мол, время такое было, когда книга издавалась. Но мне кажется, что уже и тогда верноподданичество
Эти два десятка строк из «Метели» должны восприниматься нами несколько иначе. К ним вообще стоит еще раз и внимательно приглядеться: "Между тем война со славою была кончена. Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоеванные песни: "Vive Henri-Quatre", тирольские вальсы и арии из «Жоконда».
"Нормальные" пока предложения — в духе пушкинской прозы вообще. Короткие и ясные. И грамматически — простые. Затем посложнее и «поцветистее» — два уже сложноподчиненных:
"Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешенные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова".
Обозначившие некий — пусть патетический — подъем, предложения эти сменяются шестью восклицательными подряд. Именно эти предложения и вызывают у многих, начиная с Виссариона Григорьевича, исследователей усмешку:
"Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество! Как сладки были слезы свидания! С каким единодушием мы соединяли чувства народной гордости и любви к государю! А для него какая была минута!"
Представим на секунду, что речь идет о 1945 годе и Победе в другой — Великой — Отечественной войне. Даже спустя более полувека вряд ли кто воспринял бы это как иронию. А у Пушкина по сюжетному времени дистанция в с е г о в три года! Да и по времени создания повести — каких-то 15 лет. И если Пушкин осмеивает биение русского сердца при слове отечество, это — не Пушкин. Едва закончив Лицей, еще полный «вольтерьянским» духом, вспомните, как он воскликнул: "Увижу ль… рабство, падшее по манию царя…" И если чувство "любви к государю" — верноподданичество с негативным оттенком, то позвольте напомнить, что Жуковским к тому времени уже был написан текст к русскому гимну. А начинается он со слов "Боже, царя храни!".
Взгляните, насколько стройно построение этой якобы патетической тирады! В первых четырех предложениях народ встречает полки. Затем в полках показаны отдельно офицеры и солдаты. А после шести (очень даже к месту) восклицаний — новый абзац и снова народ в образе нашей слабой половины — три предложения, посвященные русским женщинам:
"Женщины, русские женщины были тогда бесподобны. Обыкновенная холодность их исчезла. Восторг их был истинно упоителен, когда, встречая победителей, кричали они: Ура! И в воздух чепчики бросали".
А что же им еще кричать-то? "Отче наш", во всяком случае, был бы здесь неуместен. Да и за тот высмеяли бы, поди, тоже… И, наконец, (и — с нового абзаца) риторический вопрос, тоже не дающий многим покоя своей будто бы тривиальностью:
"Кто
И если этот вопрос (далее цитирую из той же книги) "вопреки его благим намерениям выглядит фривольно-двусмысленным (особенно смешным после восторженных слов об Александре I)" (конец цитаты), то почему же некрасовские "Русские женщины" (и в кавычках и без оных) не казались смешными и наигранными? Допустим, Чернышевскому.
Так что "выраженный в них патриотический (но и одновременно верноподданический) восторг имеет весьма" прямое отношение "к сути рассказанной истории". Ну а если кто обвинит меня в державно-имперских настроениях, отвечу и пушкинскими словами тоже: "Полки наши возвращались из-за границы…" не после завоевания чужих земель, но полковая музыка "играла завоеванные песни".
А пущей важности ради можно напомнить слова одного из участников тех давних событий — С.Н.Глинки и его "Записки о 1812 годе", начинаются которые такими словами:
"Согласится каждый из наших соотечественников, что и малейшая подробность о необычайном времени, проявившемся в нашем Отечестве 1812 года, "должна быть драгоценна сердцу русскому";
А вот что записано у него от "июля 11.1812 Г., ТРИ ЧАСА УТРА":
"В достопамятный и бурный 1812 год жил я в переулке Тишине близ Драгомиловского моста. 11 июля на ранней заре утренней разбудил меня внезапный приход хозяйки дома. Едва вышел я к ней, она со слезами вскричала: "Мы пропали! Мы пропали!"
Вспомните, как начинается «Метель»? А так и начинается: "В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную…" (курсив мой — В.К.)
А вот еще один фрагмент из окончания «Записок» С.Н.Глинки:
"Возлагая все на алтарь Отечества тысяча восемьсот двенадцатого года, сыны России и на алтарь провидения возложили целые два столетия событий русского бытописания. Громкие подвиги от 1612 до 1812 года как будто бы смолкли в вековом пространстве. Вызвав из заветной старины имена Минина и Пожарского, мы не выкликивали ни Задунайского, ни Рымникского, ни великолепного князя Таврического. В наш двенадцатый год Россия, подав руку первому двенадцатому году, и среди туч бурного нашествия, взглянув ясным оком на небо, опоясалась мечом или на жизнь за Отечество или на смерть за него".
Информация к размышлению: С.Н. Глинка составлял свои "Записки о 1812 годе" уже через пару лет после того, как болдинской осенью 1830 года А.С. Пушкин закончил работу над последней повестью своего цикла.
Надеюсь, что после всего сказанного можно с полной смелостью заявить: нет, не может быть здесь иронии. Как и то, что не жалеет Пушкин героя своего — Владимира — и не плачет над судьбой "маленького человека". И вовсе это не пресловутый «демократизм» белкинского цикла. Не демократизация это, нет. Чересчур просто это было бы для Пушкина. Он и мудрее, и изящнее самых наиизворотливейших критиков своих. Это — сама жизнь, каковою ту нужно суметь увидеть, ощутить и вывести — самостоятельно — мораль.