Газета День Литературы # 77 (2003 1)
Шрифт:
Назавтра на большой перемене классная руководительница Полина Абрамовна могучим бюстом загнала меня в угол и конспиративным тоном сообщила: "Я выкрала и уничтожила твой дурацкий пасквиль. Но учти на будущее!" И после жуткой паузы: "С ума сойти! Подпольная газета в советской школе... в моём классе!.. Имей в виду — ОН догадывается, кто автор и редактор..." Все мы, конечно, знали, что Полина — жена директора, но я "прикинулся валенком": "Кто — ОН?" "Как это кто?" — распахнула Полина печально-насмешливые библейские глаза. "ОН — Гыр... Тьфу, директор школы! Кто-кто... Дед Пихто! С вами с ума сойдёшь..." — и величественно удалилась, плавно колыша синим панбархатом.
В тот же день "Гыр-Нога" остановил меня в коридоре: "Назначаю тебя заместителем главного редактора
А главным редактором был Александр Александрович Энгельке...
ВЕЧЕР ДЛИНОЙ В ТРИ ГОДА Той зимой семья моего дяди, учителя физкультуры, получила комнату в учительском доме. А другую комнату занимали, как оказалось, Александр Александрович и его жена Вера Михайловна. Увидев меня у Коржинских, Сан-Саныч пригласил и к себе. Потом визиты к нему стали регулярными... Три года таких встреч представляются мне сейчас долгим-долгим зимним сибирским вечером в тесной комнате, где кроме единственного окна были письменный стол, кровать и книжные шкафы, из которых выглядывали корешки неведомых мне книг на разных языках. Кроме русского и латыни там присутствовали немецкий, английский, французский, итальянский, испанский, португальский, шведский, датский, голландский, греческий, финский, болгарский. "Вы все их знаете?" — "Знаю романские и два германских, на других только читаю. А думаю на русском и французском". Оказывается, фамилия Энгельке — шведская, от предка, пленённого под Полтавой. Отец Сан-Саныча был русским дворянином, полковником-сапёром в Советской армии, доктором военных наук, а мать — француженкой. "Я не помню её, она умерла, едва я родился..."
Сан-Саныч рассказывал мне о своём детстве. Смешная бонна-француженка, а затем пажеский корпус... Это — до революции. Потом — кавалерийская школа РККА, гражданская война, поход на Варшаву и гибель полка, из которого остались в живых два раненых шестнадцатилетних конника. Сан-Саныч — один из них. Дальше — Ленинградский университет (романское отделение), биржа труда и некоторое время — работа продавцом в книжной лавке.
В тридцатые годы Сан-Саныч служил на Балтийском флоте — в звании старшего лейтенанта преподавал иностранные языки курсантам военно-морского инженерного училища, ходил с ними в плавания. Как он попал в мой родной город, я не спрашивал — ждал, когда расскажет сам. А пока жадно слушал и как будто явственно видел совершенно иную жизнь, очень непохожую на наше полудеревенское сибирское бытование...
Однажды я застал Сан-Саныча за странным занятием: он аккуратным почерком записывал в тетрадь какие-то стихи. "Это вы так быстро стихи сочиняете?" Он усмехнулся: "Стихи пишут, а сочиняют нечто другое..." Как выяснилось, он записывал свои переводы стихов французского поэта Эредиа. Мне запомнилась первая строфа: "Так пьём, будь что будет, дай чокнусь с тобою, Тому, кто пьёт дольше, почёт и хвала. Украсим чело его пышной лозою. Да славится хором король пиршества!" Я спросил: "Это про алкоглотиков, против пьянства?" — "Эредиа не писал агитстихов, здесь он рисует весёлую студенческую пирушку. Когда ты будешь большой и умный, узнаешь разницу". Я не удержался от бестактного вопроса:
— Почему вы переводите других, а сами не пишете?
— У меня есть и свои стихи. Но... переводов гораздо больше.
— Но почему?!
— Это... непростая история. Может, когда-нибудь и расскажу...
НЕПРОСТАЯ ИСТОРИЯ Прибыв домой после первого курса университета, я узнал, что Сан-Саныч готовится отбыть в Ленинград — уже насовсем. Реабилитация! "Возвращаемся домой, поживём пока у дочери, а меня ждут в училище..." А года через два, на очередных каникулах, я увидел у Коржинских книгу Лонгфелло в переводах А.А. Энгельке. Дарственная надпись гласила: "На память о часах досуга, Что вместе проводили мы Под свист Мариинской зимы, От переводчика и друга". Так живо вспомнились
Когда началась гражданская война в Испании, СССР стал принимать детей республиканцев, а красные "испанки" сделались принадлежностью пионерской формы, начальник училища приказал старшему лейтенанту Энгельке (как единственному, кто знал испанский язык), организовать общество испано-советской дружбы. Приказы, как известно, не обсуждаются, а исполняются. Но в 1938 году, после победы режима Франко, органы начали искать его агентов. Александру Александровичу, арестованному в ходе этой кампании, было предложено подписать список "франкистских шпионов", завербованных в училище. Два года шло следствие, и все два года он ничего не подписывал. В ходе допросов следователь применял угрозы, шантаж и даже побои, действуя резиновой дубинкой.
"Когда я почувствовал, что могу от происходящего сойти с ума, решил: надо занять голову какой-то работой. Начал вспоминать все иностранные стихи, которые читал когда-либо. Оказалось, что помню очень много, даже не ожидал... Потом стал переводить их на русский язык и запоминать. Дело моё трижды возвращали на доследование — за недоказанностью вины. Наконец Особое совещание при Берии вынесло приговор: шесть лет лагерей. Минимальный срок по этой статье, с зачётом двух лет следствия... Но переводить я не переставал и в лагере, под Канском. Так получилось, что я, спасаясь от сумасшествия, приобрёл новую профессию".
Французский, английский и немецкий Александр Александрович знал с детства и учил в пажеском корпусе. Испанским, итальянским и латынью овладел в университете. В зоне, общаясь с нерусскими заключёнными, Сан-Саныч пополнял и лингвистические знания. Уже работая в школе, изучил португальский — оказалось достаточно прочитать книгу на этом языке. А славянские языки, считал он, должен знать каждый образованный русский человек.
К 1975 году в переводах А.А. Энгельке были опубликованы стихи Г.Лонгфелло, Г.Сакса, Г.Шторма, В.Гюго, нескольких латиноамериканских поэтов и проза — новеллы Ш.Нодье, произведения Стендаля, занявшие один из томов полного собрания этого автора, "Сражение при Арапилях" Бенито Переса Гальдоса и многое другое. Но гордостью Александра Александровича стало издание книги Альфреда де Виньи "Неволя и величие солдата" (Л., "Наука", серия "Памятники литературы", 1968). В ней А.А. Энгельке принадлежат перевод, биографический очерк и примечания. Он прочитал де Виньи в подлиннике ещё кадетом и пронёс впечатление от книги через всю жизнь.
В октябре 1977 года телеграмма известила меня о смерти Александра Александровича.
Провожали его литераторы и военные. Распорядитель церемонии, предоставляя слово для прощания, называл имена известных ленинградских писателей, поэтов, переводчиков... Потом выступали преподаватели и курсанты высшего военно-инженерного училища. Тем временем у гроба сменяли одна другую группы почётного караула. Последними подошли и встали четверо очень пожилых (явно за семьдесят), но крепких, подтянутых, чем-то схожих между собой мужчин. Из компании строгих, с незакрашенными сединами дам почтенного возраста, окружавших Веру Михайловну, дочь Ирину и внуков, послышалось приглушённое:
— Последние кавалергарды... Однокурсники из Императорского Пажеского корпуса...
— Все с кавалергардскими проборами... Ах, молодцы!..
Седые причёски четверых ветеранов были совершенно такими же, как у Александра Александровича. И пока стояли эти четверо, ещё не раз прозвучало полузабытое слово, означающее воина русской конной гвардии. "Четыре кавалергарда..." — негромко произнёс опирающийся на трость капитан первого ранга. "Четыре кавалергарда..." — задумчиво повторил учёный с тремя лауреатскими медалями. "Четыре кавалергарда…" — прокатилось, прошелестело, переповторённое многими пожилыми людьми.