Газета "Своими Именами" №3 от 07.09.2010
Шрифт:
ВЕРДИКТ – ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ!
Дым над Москвой развеялся. И присяжные оправдали подсудимых.
Как страшная фантазия, десять месяцев длился этот судебный процесс в Московском областном суде, от фантасмагорий которого волосы вставали дыбом, лоб покрывала нервная испарина, зрачки расширялись от ужаса. И это лик нашего правосудия?! Какой уж там лик! Издевающееся, блудливое мурло, мерзкая харя, глумливая рожа, отвратительная морда - вот это более-менее подходящие названия для той системы, что демонстративно и нагло показывала юридические клыки и законотворческие когти возмущенному народу. И все же у страшной сказки оказался счастливый конец! Оправдательный приговор подсудимым по делу о покушении на
Уже утром здание Московского областного суда гудело встревоженным ульем. Человек до ста пятидесяти, скопившиеся в холлах, множество журналистов, десятки телекамер - все это сгрудилось у входа в зал и нетерпеливо ожидало завершающей стадии судебного процесса: вынесения присяжными заседателями вердикта. Кто нервно бродил по широким просторам богато отделанных холлов, кто собирался в небольшие группы, обсуждая возможные решения суда, а кто тихо молился, приткнувшись в уголках или у громадных окон, что впускали с улицы непривычно студеный ветер. Все напряжены и взволнованы. Всех не оставляет чувство, что те двенадцать человек, что будут сейчас решать судьбу подсудимых, как делегаты от народа, призваны не только определить участь обвиняемых, но и проявить состояние самого народа, поручившего им эту миссию. Честь или бесчестие, совесть или бессовестность, неподкупность или продажность - что пересилит в народе здесь и сейчас, то останется как преобладающая доминанта на многие-многие годы. Именно это взвешивалось в тот момент на весах Фемиды в Московском областном суде.
Человек пятьдесят, в числе которых и мы, журналисты, наравне с родственниками в первую очередь были допущены в зал, остальные продолжали нервное недреманное дежурство в коридорах. Судья пригласила через секретаря присяжных заседателей и огласила им тридцать девять вопросов, на которые народные судьи должны дать ответы в своём вердикте. После этой длительной процедуры с многократно повторяющимися в вопросах формулировками из обвинительного заключения, судья Пантелеева приступила к напутственной речи, предупредив, что речь её продлится не менее трех часов. Так оно и вышло. Правда, то была речь не судьи - объективного, беспристрастного, всеобъемлющего доводы обвинения и защиты – то была речь то ли ещё одного прокурора, всеми неправдами отстаивающего обвинительное заключение, то ли ещё одного самого страстного, напористого и наглого личного посланника-адвоката Чубайса, потому что многочасовое напутственное слово судьи Пантелеевой это один сплошной обвинительный пафос, густо замешанный на обвинительном заключении следствия, аргументов, измышлений, доводов и откровенной лжи, что десять месяцев представляла сторона Чубайса при полном уничижительном игнорировании всех основных бесспорных доводов и доказательств защиты. Судья Пантелеева час за часом освежала в памяти присяжных заседателей все основные узлы процесса, причем доводы защиты представлялись в изрядно потрепанном, обкусанном и истерзанном виде, так, чтобы хилые, натянутые, как драный носок на грязную пятку, доводы обвинения на этом фоне выглядели весомей и солиднее.
По лицам присяжных невозможно было определить как воздействует на них судейская речь. Все были непроницаемы и бесстрастны. Не проскальзывало и тени каких-либо чувств, по которым можно было бы строить догадки о намерениях народных судей.
Инструкцией как заполнять вопросный лист наконец закончилась напутственная речь судьи. Посыпались возражения подсудимых, которые сравнивали судейский спич с готовым обвинительным вердиктом, особо возмущённые тем, что в многочасовой своей речи судья умудрилась опустить все доводы защиты. Но и у прокурора Каверина нашлись в огромном количестве возражения на речь судьи, судя по той увесистой стопке листков заранее напечатанного текста, что он держал в руке. То был длиннющий, начиная с ноября (!) 2009 года, перечень прегрешений подсудимых Квачкова и Миронова, регулярно, по заявлению государственного обвинителя, оскорблявших Чубайса, его соратников-потерпевших, судью и, конечно же, самого прокурора, Весь этот многостраничный донос Каверин требовал внести в напутственную речь и обратить на это внимание присяжных. Создавалось впечатление, что предусмотрительный прокурор в случае неуспеха обвинения на процессе заранее готовит подсудимым новое дело по части оскорбления чести, достоинства и деловой репутации всей своей честной компании. Судья привычно и скоро отказала в возражениях всем подсудимым, потом столь же стремительно удовлетворила возражения прокурора. Она торопилась управиться с вердиктом в рамках текущего дня.
В напряжённой тревожной тишине присяжные заседатели удалились в совещательную комнату для вынесения вердикта. На часах было 16.23. Публика повалила к выходу, где её с нетерпеливыми расспросами ожидали не попавшие в зал.
Началось долгое и мучительное ожидание исхода. Надо ли описывать чувства, охватившие в эти часы подсудимых. Что отсчитывали эти часы в их жизни? Последние глотки свободы перед пожизненным? Или первые шаги из-под дамоклова меча обвинения?..
Через три с половиной часа, почти в восемь вечера, судебные приставы начали процеживать народ в судебный зал. Есть вердикт! Подсудимые, их родные и друзья, даже мы, журналисты, охваченные их настроением, входили в двери зала судебных заседаний, как на эшафот, где в самый последний миг может блеснуть искорка надежды на помилование. Ведь, как мы помним, представитель Чубайса Гозман уверенно даже в суде заявлял об обвинительном исходе судебного процесса, следовательно, имел на то основания, финансовые основания, проще говоря, состоявшийся подкуп, ибо других оснований для обвинительного вердикта в этом деле просто быть не могло. Так что же, что пересилило в людях, которые только что решили судьбу четверых ни в чём неповинных – вот вопрос.
Судья впустила присяжных в зал. Они шли хмурые, даже мрачные, некоторые были и вовсе подавлены. Одни открыто и прямо смотрели в зрительный зал, другие отводили глаза. Поражало и пугало их общее настроение раздора и разочарования.
Старшина присяжных вручил судье вопросные листы, и она начала их изучать – молча. Вцепившись глазами в Пантелееву, зал пытался хоть что-то считать с её лица. Куда там! Но не потому, что лицо местной Фемиды, как и подобает ему, излучало спокойствие и бесстрастность, нет!
– то была такая дикая невообразимая смесь удовлетворения и разочарования, что рушились любые догадки и предположения. Впрочем, наши бесплодные эксперименты в физиогномике были не долги, судья вдруг резко и зло поднялась, многопудовый массивный стул со стуком отъехал в сторону: «Я должна подумать над вердиктом! Уважаемые присяжные заседатели, прошу вас пройти в совещательную комнату!».
Присяжные ушли к себе, судья уединилась, не прореагировав никак на сказанное ей вослед кем-то: «Позвоните. Позвоните». Остался лишь недоумевающий зрительный зал и озадаченные отстрочкой своей участи подсудимые.
Судья вернулась минут через сорок, вызвала присяжных в зал и объявила им результаты своего уединенного размышления: «Вердикт представляется мне не ясным. На вопрос под номером 27 вы дали противоречивые ответы». Она отправила присяжных заседателей уяснять свои решения.
Разочарованная публика вывалилась в коридор, где ее ждали с новостями телекамеры и остальной народ. Новостей не было.
Прошел час. Ещё одно просеивание зрителей через кордон приставов: журналисты и родственники подсудимых, остальным на всех несколько оставшихся свободными мест. Вновь судья вводит присяжных, берет из рук старшины вердикт, долго его читает, прочитав, долго складывает листки, подбивая их нервно друг к дружке звонким стуком о столешницу, сумрачно продолжая всё время о чём-то думать и, наконец, объявляет вновь: «Вердикт не ясен в вопросе под номером 14. Если вы ответили так в вопросе номер 27, то это теперь вступило в противоречие с вопросом номер 14».
Кажется, что с подсудимых опять снимают накинутую было на эшафоте петлю, чтобы дать им подышать минуту-другую. Все повторяется. Снова нетерпеливо и взволнованно дышит коридор людским ожиданием.
Через сорок минут запускают народ в зал. И опять судье «вердикт не ясен», и опять присяжные заседатели отправляются его дорабатывать.
Что происходило в эти часы в совещательных комнатах судьи и присяжных, с кем велись переговоры и уговоры, кого ломали через коленку, кого настоятельно предостерегали подумать о себе и своих близких - всё покрыто тайной, судебной тайной.
Шесть раз повторялась мучительная экзекуция «уяснения вердикта». Решения присяжных - оправдательного ли, обвинительного ли - все это время, на протяжении пяти (!) часов, никто не знал. Было ощущение, что от ожидающих решения своей участи подсудимых каждый раз отрезают по кусочку, и если первая операция была болезненной, то на шестой или седьмой раз привычной и только раздражающей неизвестностью будущего.
В седьмой раз подсудимых и публику позвали в зал в час ночи, без пяти час – если точнее. Закрылись двери зала. Приставы решительно отсекли от закрытых дверей всех непопавших. И вдруг к ужасу оставшихся ждать в холле рядом с судейской открылась комната и оттуда в коридор выступили шестеро крепких ребят в чёрной униформе с автоматами, в бронежилетах. Тюремный спецназ! Выход конвоя означал лишь одно: будут брать! пропали мужики! Отчаяние, подступившее к горлу, злость на присяжных, в долю секунды мелькнувшее: купили их или так сломали?
– тут же подавленное в себе воплем: да какая разница!
– празднуй теперь, Чубайс! торжествуй, иуда! И тяжёлый мерный топот коротких сапог спецназа, но не к дверям зала, нет!
– к судебным приставам, проститься, руки пожать и на выход. Что?! Не нужны?! Выходит, оправдали!.. Но это знал или мог догадываться только тот, кто видел уходящий прочь тюремный спецназ, в самом судебном зале напряжение только нарастало. Петля, накинутая на шею подсудимым в седьмой раз, уже не терла и не давила, с ней свыклись. Получив от старшины присяжных вопросные листы, судья, скрежетнув зубами, с раздражением пробежалась по ним. Додавливать присяжных дальше она не решилась, сдалась. Старшина вышел к трибуне и стал зачитывать ответы присяжных на поставленные перед ними вопросы.