Газета Завтра 193 (32 1997)

Газета

Она долго стояла на крыльце, крестилась, слушая удаляющийся рокот мотора.

Когда стало тихо, она впустила собаку в дом и заперлась.

…Кабина лязгала, дребезжал капот, брякала железная кружка в бардачке. Одуревший от рева мотора Колька рулил тупо, гнал под девяносто, будто дорога просматривалась до горизонта, хотя впереди стояла чернильная ночь. Только в зеркале заднего вида начинал дрожать голубой рассвет.

Он расслышал голос-хрип отца сзади и подумал: “Ого, прорезалось! Значит, все в порядке”.

Выключил приемник.

— Чего говоришь, батя? Громче давай!

И не дождавшись ответа, молодой водила опять врубил музыку, подумав: “Ну и хрен с тобой, батя. В принципе лег, так спи”.

Напомнили ему стон эти звуки из-за занавески, будто бредил отец с перепою — такое с ним случалось. “С устатку рванул лишку старик и сломался. А я хоть бы хны, — хвастливо подумал Колька. — Да. Вот так вот власть-то и забирается. Конечно, в принципе куда он денется. Еще с десяток годков поупирается, и ко мне в помощнички”.

Грузовик буравил тупым лбищем утренний туман, ливень, затем простой чистый воздух осени. Пролетали по бокам деревни. Степенно поворачивались тремя стенами церкви с голубыми куполами. Поля тяжко взмахивали бирюзовыми крыльями озимей. Большие города выставляли впереди себя свалки на объездных дорогах. Посты ГАИ встречали бетонными дотами времен чеченского террора. А на скоростной подмосковной дороге стали подбивать под колеса грузовика тушки раздавленных собак — от розовых, свежих, до сухих, выдубленных шинами.

Вторая ночь загустевала под высокой насыпью в тени иллюминирующей кольцевой дороги. Напоследок ознобило грузовик, и мотор остановился. Но еще долго что-то урчало и переливалось под капотом, как в брюхе старого рабочего коня.

— Батя, хорош дрыхнуть! Приехали!

Никто не отозвался.

— Я за водой, батя. Бревна сверху ополоснем, наведем продажную видуху.

Колька ведер десять выплеснул на кругляки из кювета. В золотом свете с дороги точеные в бока смотрелись как лакированные. Колька с подножки еще полюбовался на товар и нырнул в кабину за занавеску.

— Батя, я на биржу. Насчет цен разведать.

Он отвел ситцевую занавеску, и лицо отца лимонно-желтое с коричневым оскалом растворенного рта — кричаще-мертвое, притянуло его и парализовало жуткой новостью своей.

— Е!..

Рука отца, холодная и твердая, как деталь машины, была вцеплена в спинку. Лопаточки ногтей вонзились в кожу сиденья, тонкие черенки пальцев были остро переломлены. Видимо, перед концом он пытался дотянуться до Кольки, толкнуть, проститься.

— Бляха-муха, папка!..

Парень не слез, а стек на сиденье совершенно расслабленный, вялый. Рот его тоже растворился и глаза выпучились в крайнем изумлении — живая копия отца.

Тело Кольки звенело от бешеного тока крови, губы сохли, проступал на них меловой ободок и щетина на небритом лице как-то вдруг нехорошо загустевала.

Новогодний, праздничный московский свет с кольца понемногу разживил взгляд. Ноги вывалились из кабины, будто кукольные. Они не держали, и парень тяжко плюхнулся задом на подножку.

Потом он на коленях полез обратно в кабину. Челюсть у него все еще была отвисшей, но глаза уже напряженно сощурились. Он как бы вопил беззвучно, закрывая ладонью глаза отцу, и тщетно подбивал ему под деревянный подбородок ком одеяла. Словно толстую ветку согнул в плече руку отца и вдавил за бортик вдоль тела. Затем решительно кинул одеяло на покойника и выскочил из кабины.

Вскарабкался по насыпи и на дрожащих ногах пошагал по обочине вращающегося автомобильного обруча к лесной бирже на пересечении с Осташковским шоссе.

Прежде робкий, стеснительный среди беспощадных московских дельцов, привыкший отступать за спину отца, теперь он, сжатый сверхдавлением горя и страха, креп с каждым шагом.

Вот и биржа.

В грязи пустыря стоят десятки грузовиков с бревнами, прицепы, полные бруса, высятся штабеля досок под пленкой. Орут грузчики, пьют водку какие-то бродяги-поденщики. Шныряют агенты оптовиков.

От безысходности, от ужаса совершившегося в кабине он не почуял в повадках двух подвернувшихся биржевиков ничего подозрительного. Сторговались мигом. Мясистый парень в широком кожаном пальто, с мокрыми от дождя волосами кликнул еще одного такого же громилу, бритого наголо, и они пошли “смотреть товар”. Некоторое подозрение все-таки слегка смущало Кольку. Уж очень все легко получалось. Отец сутки здесь околачивался, прежде чем ударить по рукам. Но Колька пять лимонов сбавил с рыночной цены, чтобы поскорее свалить груз и везти отца хоронить, потому, наверно, покупатель и оказался столь скорым на смотрины. Так он думал.

В куртке из кожезаменителя, в стоптанных полуботинках, Колька казался мальчишкой между двух этих жующих и плюющих воротил. Вел их обратной дорогой теперь уже против вращения автомобильного круга — торопливо, вприбежку, как бывает от избытка сил взбегает молодняк по спускающемуся эскалатору.

По откосу через заросли чертополоха они пробрались к грузовику в глубокую тень насыпи.

И Кольку сразу начали бить. Гонгом отозвалась дверца машины от удара его головы. Ловким пинком его переломили. Он скорчился, от следующего пинка закатился под кузов. Встал там в грязи по-собачьи на четвереньках и взвыл, рыдая:

— За что?!

— Цену сбиваешь, сука, а еще спрашиваешь.

— Мне срочно надо, ребята, срочно! У меня такое дело!..

— Даем пятнадцать лимонов, и сваливай.

— В принципе это же полцены, мужики! Вы что?!

Гололобый присел, чиркнул зажигалкой под бензобаком.

— Сейчас вместе с машиной тебя зажарим.

— Да говорите же, где сгружать-то!

Он вылез из-под кузова в глине по колени и по локти. Лицо было перекошено огромным волдырем под глазом. Подбородок залит кровью, спекшейся в щетине коркой.