Газета Завтра 205 (44 1997)
Шрифт:
Это слово еще не было произнесено Блоком вслух, когда неотступная мысль о возмездии, которому должно свершиться, полностью завладела им. Когда он раз и навсегда перестал быть “своим” в кругу бывших друзей, одаренных поэтов, рафинированных интеллигентов, предающихся “спорам о Христе”.
Мы забыли эти исполненные холодного ожесточения и страшной правды слова, которым некогда внимали. Похоже, сама жизнь властно заставляет их вспомнить.
“Редко, даже среди молодых, можно встретить человека, который не тоскует смертельно, прикрывая лицо свое до тошноты надоевшей
Знакомая картина? Каждый скажет: да, ну и что? Жизнь ведь вроде уже плотно покрылась болотной буржуазной ряской, и наступил тот самый благословенный, давно чаемый з а с т о й, которого многие так страстно жаждали. “Революционеры кошелька”, бунтовавшие (на площади, на кухне или в курилке — неважно) во время относительного народного у с п о к о е н и я, жаждали “перемен”… Зато теперь уже не жаждут. Великий народ для них перестал быть великим. Литература как общенародное великое дело перестала быть таковым… Все прошлое для них м е р т в о. И только сами они упорно считают себя живыми.
И ни один из них не видит над собой ничего напоминающего “Мене, текел, фарес”.
“А на улице — ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, их вешают а в стране — “реакция” а в России жить трудно, холодно, мерзко. Да хоть бы все эти болтуны влоск исхудали от своих исканий, никому на свете, кроме “утонченных натур”, ненужных, — ничего в России бы не убавилось и не прибавилось!”
Еще два десятка лет назад, перечитывая эти слова, мы разделяли гневный пафос поэта, отвлеченно пытаясь себе представить ту жуть, что он каждый Божий день видел за своим окном. Сейчас это — под окном каждого из нас. Но Блока мы открыть не торопимся. Не торопимся прочесть слова, после которых всякие “высокомудрые” рассуждения о “конце литературы” обращаются в пыль.
“Только о великом стоит думать, только большие задания должен ставить себе писатель ставить смело, не смущаясь своими личными малыми силами писатель ведь — звено бесконечной цепи от звена к звену надо передавать свои надежды, пусть несвершившиеся, свои замыслы, пусть недовершенные.”
Статья “Религиозные искания и народ” была написана в 1907 году. Впору ведь отметить девяностолетний юбилей (если будет позволено так выразиться) работы, исполненной грозных пророчеств, сбывшихся полностью, и в которые нам снова предстоит вчитаться. Как и в строки статьи “Стихия и культура”, написанной год спустя.
“Среди сотен тысяч происходит торопливое брожение, непрестанная смена направлений. настроений, боевых знамен. Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание. Скрипят бесчисленные телеги за Непрядвой, стоит людской вопль, а на туманной реке тревожно
Среди десятка миллионов царствуют как будто сон и тишина. Но и над станом Дмитрия Донского стояла тишина однако заплакал воевода Боброк, припав ухом к земле: он услышал, как неутешно плачет вдовица, как мать бьется о стремя сына. Над русским станом полыхала далекая и зловещая зарница”.
И как продолжение пророчества о вечной битве русского и космополитического начал в России — от безграничных пределов государства до одной-единственной человеческой души, в которой проходит этот водораздел, — высокая музыка, идеальный образ вечного витязя, гибнущего и возрождающегося для нового боя:
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. — Молись!
И поистине символично название статьи того же 1908 года: “Стихия и культура”.
Мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком кружевном аэроплане, высоко над землей а под нами — громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы”.
Каждое слово здесь для нас словно выжжено огнем. Катастрофа “Челленджера” была первым предупреждением, которому человек не пожелал внять. В ответ на это равнодушие последовал Чернобыль, “разгадка которого еще впереди”. Но даже это событие наши дражайшие соотечественники поспешили утопить в либеральных бреднях о “технике безопасности”, “ответственности государства” и “правах человека”… Тогда последовал Спитак как реакция самой земли на развязанную кровавую человеческую бойню.
Что еще нам нужно, чтобы опомниться?
Народное восстание Блок совершенно справедливо отождествил с природной стихией, против которой человек как был, так и остался бессилен. “Есть еще океан…” Эта дневниковая запись родилась при известии о крушении “Титаника”.
В дикой погоне за прибылью, в тщеславном стремлении перещеголять конкурентов, в жажде невиданного рекламного трюка, в бешенстве от собственного жира “цивилизованный человек” ХХ века поистине возомнил себя Богом… Расплата за подобное приходит незамедлительно. “Чудо кораблестроительной техники” ХХ столетия идет ко дну.
“Есть еще океан…”
Наши либералы много чего не могут простить Блоку. Гуманистическое сознание отказывается воспринимать неизбежность возмездия человеку за его необузданную гордыню. Анатолий Якобсон в своем “Конце трагедии” лишь сконцентрировал всю сумму либеральных претензий к великому поэту… Дальше следовало лишь мелкое тявканье по частным поводам.
Холодным и трагически-скорбным оставался Блок и в январе 1918 года, когда писал великую статью “Интеллигенция и революция”, великую поэму “Двенадцать” и великое стихотворение “Скифы”.