Газета Завтра 227 (66 1998)
Шрифт:
— Товарищ Сталин, пусть Михалков прочитает свои стихи.
Сталин:
— Про дядю Степу! Послушаем.
Я читаю стихи. Сталин смеется.
— Можно, я прочитаю еще военные стихи? — спрашиваю я.
Cталин:
— Прочитайте.
Читаю стихотворение “Письмо жене”. Оно, как мне казалось, способно дойти до души присутствующих.
Но Сталин мрачнеет. Потом говорит:
— Эти стихи мне не нравятся. В них настроение сорок первого года. А вы напишите стихи с настроением сорок четвертого года и пришлите их нам с
Я обещаю сочинить такие стихи.
(Вскоре я сочинил “Быль для детей” и послал ее в Кремль на имя Сталина. Стихи были затем без моего ведома опубликованы одновременно в “Правде”, “Комсомольской правде”, “Пионерской правде”. Видимо, по указанию Сталина. Что было, то было…)
Можно сказать, что члены Политбюро не принимали никакого участия в разговоре. Они ограничивались короткими репликами, поддакивали. Приглашенные со стороны товарищи тоже чувствовали себя скованно. Только мы с Регистаном вели себя свободно, если не сказать развязно — выпитое вино оказывало свое действие. Мы настолько забылись, где и с кем находимся, что это явно потешало Сталина и неодобрительно воспринималось всеми присутствующими, особенно, как я заметил, сидящим в конце стола М. Б. Храпченко, который так и не притронулся к еде.
Мой же неуемный друг Габо настолько освоился с ситуацией, настолько расчувствовался, что вдруг сказал мне во всеуслышание:
— Давай разыграем нашу сценку…
Сталин и все гости посмотрели на нас с интересом. Решив, что теперь нам как бы все можно, я вышел из-за стола в прихожую — для сценки требовалась офицерская фуражка. Там, в прихожей, я схватил первую попавшуюся. Генерал Власик и другие охранники хотели было меня остановить, но не успели, хотя кто-то из них успел выкрикнуть:
— Куда вы? Это фуражка Сталина!
Но я, весь в эйфории успеха, раскрепощенный с помощью изрядного количества тостов, уже, согласно нехитрому сценарию, заглядывал из-за двери прихожей в комнату, где все сидели за столом.
А изюминка нашего с Габо маленького актерского экзерсиса, который мы проделывали не раз в дружеском кругу фронтовых корреспондентов, состояла в том, что будто бы где-то в Подмосковье, на даче упала бомба, и вызвали команду противовоздушной обороны. Приехал офицер, то есть я в сталинской фуражке. Трусливый офицер, который боялся шагу ступить по участку, где лежала бомба. И потому спрашивал у населения, поглядывая на опасный предмет издалека:
— Здесь упала бомба?
— Здесь, — отвечают.
— Посмотрите, есть на бомбе какой-нибудь знак!
— Да вы сами сходите и посмотрите…
— Не могу, — ответствует вояка, — все мои подчиненные уже подорвались, я один остался.
— А как же теперь быть-то? — закручинилось гражданское население в лице Габо.
— Так вон же девочка стоит! — оживлялся я в роли смышленого вояки. — Девочка, а девочка, сходи посмотри на бомбочку, какая она есть.
— Как можно! Ребенок же! Вдруг бомба взорвется! И девочка погибнет! — продолжает Габо.
Но я, чуть заикаясь, но весьма бодро отзываюсь:
— Ну и что? Война без жертв не бывает!
… Я и до сих пор не могу понять, как мы с Габо решились так шутить! И почему потом нам это никак не аукнулось?
Но Сталин хохотал над нашим представлением буквально до слез. В тон ему посмеивались и другие. Но до слез смеялся только он один…
Теперь-то мне думается: не над нами ли, распоясавшимися не в меру, смеялся в тот вечер этот могущественный человек? Не над нашей ли прорвавшейся дуростью?..
Однако, видимо, что-то же до меня дошло и возникла в душе смутная необходимость как-то скрасить “буйство” нашей с Габо фантазии… Но как? Дело, как говорится, сделано…
А вечер с тостами все продолжается, и Сталин к нам по-прежнему относится доброжелательно, и вообще ведет себя как дружелюбный, гостеприимный хозяин! Более того, когда мы прощались — он неожиданно поклонился нам, театрально, по-рыцарски, махнув рукой…
А когда мы с Габо остались наедине, он не без тревоги прошептал:
— По-моему, Сережа, мы с тобой перебрали! С этой сценкой… с этой фуражкой!
Но что теперь? Сделанного не воротишь, решили: что будет, то будет…
И пошли спать. А наутро раздался звонок. Звонил председатель Комитета искусств М. Б. Храпченко. Спрашиваю его не очень бойко:
— Ну как там… Михаил Борисович?
Помолчал. Хмыкнул. Отозвался:
— Как… Вы ходили по острию ножа…
Счастливы были мы с Габо, что стали авторами Государственного Гимна? Очень. Не передать словами, как. И сегодня я за себя и за умершего своего друга говорю: “Да, были счастливы”.
В НОЧЬ НА НОВЫЙ, 1944, год по Всесоюзному радио прозвучал новый Гимн Советского Союза. Он прозвучал мощной здравицей в честь советского народа, армия которого освободила оккупированную территорию и ломала хребет фашизму.
Не стану проговаривать банальности, мол, под звуки этого Гимна вставала поутру вся наша некогда Великая Держава, он звучал в дни всех наших Побед на земле, в небе, в космосе, на море…
Это Гимн той могучей, самоотверженной страны, которая отстояла весь мир от фашизма, той страны, которая заставляла себя уважать все другие государства.
И вот читаю в газете о себе: мол, гуманно ли напоминать сейчас Сергею Михалкову этот постыдный и бездарный, с точки зрения поэзии, текст…
А не подзабыли ли вы, как вы все вставали в залах разных совещаний-собраний, когда звучал этот Гимн? Я не забыл, как многие из вас на тех же собраниях-совещаниях восхваляли очередное постановление партии и правительства, а также лично Н. С. Хрущева, Л. И. Брежнева и т. д. и т. п. Ну да ладно, оставляю всяческие выпады и злопыхательства на совести современных сикофантов (если она у них еще имеется).