Газета Завтра 255 (94 1998)
Шрифт:
– Браво!
– заорал он.
– Я пел тогда, когда мой край был болен!..
Ноги его опять подкосились и он снова нырнул под стол.
– Надоел ты, отец, хуже горькой редьки!
– мужики подняли его и прижали каменной столешницей пониже груди.
– Теперь попробуй упасть!
Получив добавочную опору, мужичонка повис на стене, как жук, пришпиленный булавкой.
Ветераны молчали, уставясь в стол.
– И чего старье вспоминать?
– недовольно проворчала Анька, отворачиваясь.
– Тоже мне, песня… Ее после войны инвалиды хрипели по всем поездам… Спели бы “Малиновку”!
– Разбирался бы кто-то… в колбасных обрезках, - буркнул Володя, - давай еще чего-нибудь, Спартак, а?
– “Голубой сарафан!” - встрепенулся Павел Иванович.
– Не помню, когда я слышал.
– “Черные ресницы!”
– “Галю”…
Они пели все подряд. Вспомнили совсем уж, казалось бы, потерянные песни, что пелись тогда, той далекой военной порой. Позабытые, никогда не исполняемые в концертах или на радио, они жили в глубине памяти, становясь постепенно легендой, фольклором.
– “Анюту”, ребята, если можно, а?
– попросил дядя Коляня. Его красное, какое-то облезлое лицо еще больше, казалось, покраснело.
– Ань, в честь тебя… - объявил Володя.
– Нужно это мне, как рыбе зонтик.
И снова пальцы-сардельки забегали по струнам и пошел рассказ о ротном санинструкторе, тоненькой девушке, в которую на передовой все были влюблены: и молодые, и пожилые. Как она во время боя слабыми ручонками, которыми тяжелее расчески, зеркальца и книжки ничего в жизни она не поднимала, тащила волоком искромсанные мужские тела, и, свалив очередного раненого в ближайшую воронку, сдувая машинально пот с верхней губы, чтобы не капнул в рану, судорожно бинтовала его индивидуальными пакетами, хрипя от смертной усталости нежные слова, которые она кому-то не успела дошептать в мирное время.
– Потерпи, миленький, потерпи, родной!
– Мне годами казались минуты,
И как прежде, шел яростный бой.
Медсестра, дорогая Анюта,
Подползла, прошептала: “Живой!”
Ему только и надо было услышать это одно-единственное слово: “живой”.
А потерпеть - он потерпит…
У меня вдруг сжало горло, как в детстве. Когда незаслуженно обидят. Стало трудно дышать…
– Медсестру, дорогую Анюту
Не забыть мне, друзья, никогда!
Песня подошла к концу. Спартак пятерней накрыл струны:
– Молодой, возьми инструмент. Спасибо.
– Это про нашу Аньку, что ли?
– спросил кто-то со смешком от углового столика.
– Анна Николаевна в то время, надо полагать, пешком под стол ходила.
– Размундяи, - Анька всучила Володе поднос с полными кружками, - подай нищебродам. Пускай зальются… Не расплескай, гляди!..
– Мужики, завтра весна будет, яблони зацветут!
– заорал Володя.
– Анька угощает.
Ветераны закричали “Ура!” и стали чокаться со Спартаком, между собой.
– Благотворное воздействие искусства на душу буфетчицы, - иронично протянул мой сосед с седыми висками, по-прежнему аккуратно кладя соль на краешек очередной кружки.
Спартак вдруг резко повернулся в нашу сторону:
– В авиации служил?
– спросил он требовательно, и я не сразу сообразил, что это он спрашивает у меня. Я несколько растерялся. Я действительно служил в авиационных частях, но откуда ему про то известно?
– В наземной. Аэродромный ас, - попытался я отшутиться.
Он, казалось, не заметил этого:
– Все равно. Хочешь знать, когда мы всерьез научились сбивать “мессеры”?
Вопрос был чисто риторическим, он не ждал от меня ответа, просто ему зачем-то нужно было выговориться в эту минуту.
– Когда у нас на вооружении появился истребитель Ла-5. Помнишь? Хотя бы по фильмам?
– Немного.
– Игрушка! По всем параметрам не уступает “мессеру”! Вооружение! Скорость! И мотор с воздушным охлаждением! Сечешь?
– Не очень…
– Короткий ликбез: при выходе из петли, перед тем, как запрокинуться на спину, самолет на какой-то миг зависает в так называемой мертвой точке. Чем тяжелее мотор, тем миг зависания длиннее. У “мессера” охлаждение жидкостное, а значит?..
– Мотор тяжелее.
– Точно! При бое на вертикалях, когда крутишь петли и гоняешься друг за другом до посинения, когда непонятно, кто кошка, а кто мышка, легкость моего “лавочника” начинала в конце концов сказываться. После каждого витка я выигрывал у него расстояние. Какие-то метры, но выигрывал! И вот наступает тот момент, когда заходишь к нему в хвост! А он зависает перед тобою, как картинка! Как мишень на голубом щите! И вот тут-то!
– Его крупные, широкие ладони сжались в кулаки, костяшки суставов побелели. Суженными до ножевой прорези глазами он глянул куда-то вверх, в угол потолка:
– И тут в него!.. в хвост! в гриву! в крылья! в корпус! в элероны! в заклепки! в кресты! в душу мать!.. из всех гашеток!
ОН КРИЧАЛ, не замечая того. Его хриплый голос походил сейчас на те осатанелые хрипы в наушниках во время воздушных боев, когда эфир взрывался яростными командами на русском и немецком языках, состоящих, в основном, из мата с некоторым вкраплением житейских слов, когда молоденькие радистки на командных пунктах в одночасье становились седыми, слыша прощальные слова летчиков из подбитых горящих самолетов…
Потолок пивной вдруг разлетелся вдребезги, и я увидел близко перед собой, вот он, рукой подать, тонкий силуэт “мессера”. Черные кресты с белой подпушкой, ровные строчки заклепок на крыльях и фюзеляже, прозрачный фонарь кабины. И белые, дымные трассы пулеметных очередей, устремленных от нас к нему, соединивших нас смертной связью до конца нашей памяти…
– Все, славяне, баста!
– Спартак стукнул кулаком по столу так, что подскочили, звякнули пустые кружки на подносе:
– Сколько времени?