Газета Завтра 295 (30 1999)
Шрифт:
— Бывают ли случаи, когда вы начинаете писать музыку, не дожидаясь вдохновения?
— Не очень часто. Например, мне нужно бывает транспонировать романс в басовую тональность. Я вижу близко, ноту за нотой, как композитор его писал. Мне становится интересно, и я думаю, а что, если я снова поиграю в музыку по старой памяти. Начинаю как бы звать к себе это вдохновение. Но пока я не почувствую, что оно пришло, я не сажусь и не насилую себя.
— Как вы относитесь к импровизации, интерес к которой был очень высок среди поэтов и музыкантов XVIII-XIX вв.?
— Это действительно интересно. Я еще немного поднакоплю в себе разных умений, и не исключено, что буду даже в концертах рядом с заявленными номерами разрешать себе такие импровизации. В быту это у меня бывало не раз. Я садился за фортепиано и говорил себе, а что если я сейчас выдам…Я примерно знал, чего хочу. Но как это сложится, как зазвучит, какие будут удачи и неудачи,— я не представлял. И иной раз получалось поинтереснее просчитанного и выверенного.
— Музыка каких стилей и форм, каких композиторов вам ближе?
— Независимо от стилей и времен мне всегда была ближе напевная музыка, чем чисто инструментальная. И даже в инструментальной музыке мне значительно больше нравится приспособленная к голосу, округлая, текучая кантилена, чем рваная мелодика. Поэтому мне милее Гендель, чем Бах, ближе Гайдн, чем Моцарт. Бетховена люблю без всяческих рассуждений. Преклоняюсь перед гением Россини, написавшим "Моисея", потрясает своей мудростью и певучестью Верди, интересен Вагнер, в первую очередь его "Парсифаль". Из русских композиторов обожаю Глинку, хотя не всего. Обе его оперы для меня одинаково хороши, а "Иван Сусанин" по общей музыкальной концепции сходен, на мой взгляд, со страстями — распространенными в Европе мистериями на Евангельские сюжеты, особенно со страстями Баха. Удивительным жизнелюбием пленяет меня Бородин. Почему-то не самый певучий Римский-Корсаков на сегодняшний день оказывается мне чуть ли не дороже всех, а любимые ранее Чайковский и Мусоргский как-то отошли в тень. Из композиторов XX в. — Прокофьев, которого, пожалуй, никто в нашем веке не превзошел ни в симфонической, ни в камерной, ни в оперной, ни в балетной музыке. Это — колоссального масштаба личность. Какие бы разговоры ни вели сейчас про него, в его музыке — строжайший этический идеал. Как он писал про женщину, как интересно и сложно, как, подчас, полярно "разрабатывал" женскую природу! А как, поистине кожей, чувствовал он фортепиано и оркестр!..
Вот и все, что захотелось сказать о Дмитрии Степановиче. Пожелаем же ему здоровья, дальнейших творческих успехов и удачи, а нам — новых его ролей, концертов и новой музыки, которые, даст Бог, принесут радость слушателям и свершения русскому искусству.
Анна Елагина РУСЛА ПАМЯТИ
"Бог любит не всех одинаково,
но каждого больше!"
Иеромонах Онисим
СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Юрия Ивановича Селиверстова — русского художника и мыслителя — прошло всего 59 лет, и более девяти из них его нет с нами. Уже после его смерти была издана главная работа его жизни, книга "…Из русской думы" — итог многолетних исканий, раздумий о судьбе России, ее месте в истории человечества, ее вкладе в мировое духовное наследие. Книга эта, сложенная из портретов отечественных мыслителей, их писем, статей и высказываний, а также из кратких отзывов о них известных наших умов, при внешней простоте ее построения заключает в себе огромной силы интеллектуальный и нравственный заряд, так необходимый нам сегодня. Настоящие заметки — не только дань памяти Юрию Селиверстову, хотя, вспоминая о таких людях, мы сами становимся чище и лучше, но и отклик на вышедшую в псковском издательстве "Отчина" книгу Валентина Курбатова "Юрий Селиверстов: судьба мысли и мысль судьбы". Эта работа, богато иллюстрированная рисунками художника, написана его сверстником, товарищем и собеседником его последних лет, пришедшихся на переломные годы истории нашего отечества, и оттого при весьма своеобычном стиле изложения читается живо и с интересом: ее авторами на равных выступают и сам герой, и рассказчик о нем. Главное, из книги встает образ по-настоящему цельного и, в общем, счастливого человека, каким и был Юрий Иванович Селиверстов, проживший жизнь так, как исповедовал, как мыслил, что, согласитесь, не часто встретишь и среди людей, считающих себя духовными учителями.
Щедро наделенный от природы талантами, сочетающими в себе аналитический дар теоретика, пытливость экспериментатора, способность ощущать и выражать красоту мира, Юрий Селиверстов умел не только самозабвенно трудиться, но также и самозабвенно любить, дружить, просто общаться с людьми. Для всего находил он время, тепло и приязнь: для семьи — жены и дочери, для близких, для друзей, просто для знакомых. Любое дело, даже обыденные мелочи, так часто угнетающие нас, выполнял он легко и с охотой. Вокруг него создавалось некое поле, притягивающее к себе неординарных, талантливых людей, и он с радостью впитывал все то новое, что они могли дать, и сам щедро делился своими открытиями и мыслями. Начиная со старейших своих современников — М.М.Бахтина и А.Ф.Лосева, общение с которыми не только укрепило в нем стремление всегда и везде искать ответы на главные вопросы жизни и искусства, но и научило не обращать внимания на суету материального мира, его друзьями (в самом прямом, интимном смысле этого слова) были композиторы Георгий Свиридов и Валерий Гаврилин, космонавт Виталий Севастьянов, многие выдающиеся музыканты и писатели нашего времени. В последнее десятилетие, после воцерковления и служения по мере сил Православной церкви (в 1976 году он сделал серию канонических рисунков для первого со времен революции издания Нового Завета), он сам превратился в того желанного собеседника, к речам которого прислушиваются, который не только многое знает и умеет, но и ведает нечто, другим недоступное.
Его постоянно занимала мысль о смерти, но не как страшная и безысходная в своей неизвестности тайна, а как завершение правильно прожитой жизни. Он любил повторять русские пословицы на эту тему: "кто жить не умел, того умирать не научишь", "умирает не старый, а поспелый". Валентин Курбатов вспоминает, что в последних разговорах с ним они часто возвращались мыслью к ранним смертям — Рубцова, Вампилова, Шукшина, всякий раз сходясь на одном: душа их "поспела", жизнь свершилась, сделанное ими прочно и полно. Такой настрой мысли не угнетал его, а лишь заставлял убыстрять темп своей работы и жизни и, как ни странно, был причиной особой остроты ощущения им радости и счастья от каждого прожитого дня. Вот запись, приведенная в книге Курбатова, которую за полтора года до смерти Юрий Селиверстов сделал в записной книжке: "Сократ на суде произнес последние слова: но уже пора идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а что из этого лучше, никому неведомо, кроме Бога…А Сократ — это русские стократ…Мы более чем эсхатологичны. Судьба мира просматривается в судьбе России. Раскол, разлом, распыл России — конец мира, а самим русским наплевать. Нет, пожалуй, даже лучше умереть, не понимая, что с их концом придет конец миру, что их русская "Косая" с косой — и есть хранительница мира."
Жизнь Юрия Селиверстова свершилась, его душа "поспела", он ушел в мир иной на полном развороте своих счастливо исполняемых дел и уже оттуда молится за русскую мысль, русскую культуру, русскую Церковь, русский народ. С нами же остались его емкие, умные, многозначные рисунки к произведениям Ануя, Акутагавы, Фолкнера, Воннегута, Достоевского, "Слова о полку Игореве", поэтов тютчевской плеяды, Фета, Кузнецова, которые так интересны и содержательны сами по себе, что язык противится называть их просто иллюстрациями. С нами — его работа художника-оформителя спектакля "Гамлет", настолько художественно и философски завершенная, что полностью осуществить ее в постановке оказалось театру не под силу. С нами — его интереснейшие проекты памятника на Манежной площади, а также архитектурно-скульптурного комплекса "Бульвар русской славы" в Москве, задуманного, чтобы запечатлеть в памяти народной собирателей и защитников Земли Русской. Этот духовно просвещающий мемориал должен был, по мысли автора, постепенно раскрываться перед гуляющим зрителем и органически включал в себя как памятные сооружения прежних лет, от храма "Всех святых на Кулишках", заложенного Дмитрием Донским после победы на Куликовом поле, до часовни у Ильинских ворот, сооруженной в честь гренадеров, павших в бою под Плевной, так и новые памятники. Среди последних намечалось возведение на Лубянской площади вблизи восстановленной стены Китай-города монумента в виде меча-креста, призванного возвестить: "поднявший меч от меча и погибнет". Также многопланова и символична его последняя по времени работа — проект храма, посвященного тысячелетию крещения Руси, где архитектурное решение идет от идеи соборного объединения четырех различных направлений в русском храмовом строительстве: южного — киево-черниговского, западного — псковского, северного — новгородского и восточного — владимиро-суздальского, вокруг пятого и срединного — московского. Эти проекты, к великому сожалению, не реализованы в силу разных, не относящихся к искусству причин. Но осуществлено издание его книги "…Из русской думы". А урок, преподанный его жизнью, стал еще одним нашим приобретением. Ведь сама его жизнь является совершенным в своей полноте и цельности примером, высоким символом неподвластной обстоятельствам и времени судьбы.
ТАК! (С Московского кинофестиваля)
"Духота, тягость, усталость, отвращение от жизни распространяются вместе с судорожными попытками куда-нибудь выйти. Всем на свете стало дурно жить — это великий признак. Кайтесь, господа, кайтесь,— суд вашему миру пришел!"
Данная цитата из сочинений гражданина Герцена Александра Ивановича. Как нельзя более подходит она к атмосфере, царящей на ХХI Московском кинофестивале,— тягомотном, истерическом мероприятии, никому в сущности не нужном и не важном, затеянном ради каких-то смутных целей отдельных утомленных персонажей...
Гнусны попытки газетчиков подсчитать количество прибывших и неприбывших на фестиваль западных "звезд", их величину, яркость и "активность". Какое это имеет значение? Кого это волнует? Кому интересно, что мышонок Микки хотел было приехать в Москву, но слег в престижный диспансер. Вот, мол, приехали великие, но малоизвестные Бэ и Мэ. Знаменитый же Ку-ка-ре-ку, впрочем, еще не прибыл — задержка в Ницце.
На фоне бэканья, мэканья — актерской туфты (бесконечной "поставленной" говорильни, лишенной толики смысла и капли живого чувства) отчетлива и конкретна суета мелких столичных аферистов, вампирически припадающих к любому денежному фонтанчику, возникающему на просторах Белокаменной.