Газета Завтра 297 (32 1999)

Газета

В 1991 ГОДУ Я ВЕЛ ПО ПИТЕРСКОМУ РАДИО цикл литературно-критических передач “В кривом зеркале” — радиоаналог начавшегося тогда же на страницах “Литератора” и продолжающегося до сих пор (с поздней осени 1992-го — на страницах “Смены”) “Дневника литератора”

В одном из первых радиовыступлений я подверг уничижительной критике очередную повесть Даниила Гранина. Повесть была очередной, но не рядовой: Гранин сочинил памфлет против давным-давно отставленного первого секретаря Ленинградского обкома КПСС Романова.

Я ничего не имел — да и не имею — против Гранина. Напротив, считаю его недурным очеркистом, поневоле —

в силу особой иерархичности советской литературы — превратившимся в средней руки прозаика. На голосовании в связи с исключением из Союза писателей Солженицына он — единственный — воздержался; и хотя впоследствии отозвал свое “воздержание”, но и такие колебания дорогого стоят — и Гранину они и впрямь стоили дорого: ему пришлось уйти с сопредседательства питерского Союза писателей (на пару с Михаилом Дудиным, который проголосовал за исключение, однако поста лишился тоже — нечаянная рифма к заключительным главам солженицынского романа “В круге первом”, где, сузив круг подозреваемых до двоих человек, берут обоих). Раннеперестроечный роман “Картина” был не так уж плох, знаменитый в перестройку “Зубр”, при всей нравственной двусмысленности, — тоже; разве что “Блокадная книга” получилась однозначно фальшивой. Но с подвергшейся моему разносу повестью дело обстояло из рук вон. Изначальное отсутствие чести и достоинства — лишь оно дает человеку возможность сочинить памфлет против того, кому ранее, до его свержения, лизал пятки. То есть, точнее, если ты кому-нибудь (кроме сексуальных партнеров) когда-нибудь лизал пятки, то никогда и ни против кого не смей писать литературных памфлетов! Так я сказал это по радио — и слова эти сохраняют свою справедливость по сей день; но тогда, исполненный перестроечного оптимизма (или, если угодно, идеализма), сказал я и другое: Гранин и Романов, советская литература и советская власть скованы оной цепью. И если уж выпроваживать партийную власть, то и подпартийную литературу — следом за нею.

Выступление вызвало бурю. Считалось, что Гранин меня убьет, причем не в переносном смысле, а в буквальном (самого Гранина, его мстительность и в особенности его всемогущество в литературных кругах Питера демонизируют — он у нас эдакий Березовский и Коржаков в одном лице). Мне предложили охрану(!), а когда я отказался, предоставили, как бы это помягче сказать, криминальную крышу. Мне объяснили, что если на меня кто-нибудь когда-нибудь посягнет, то достаточно сказать посягнувшему (или посягнувшим): “Будешь иметь дело с Китайцем” (или Корейцем, уже не помню, но человек такой реально существовал, и я даже встречал кличку в книге “Бандитский Петербург” или “Коррумпированный Петербург” — опять-таки не помню) — и тот (те) сразу отстанет.

Вспомнил же я все это в другой связи, имеющей непосредственное отношение к данной теме. После передачи про Гранина я получил мешок писем (жили тогда относительно благополучно, почтовые расходы были ничтожны, и писать письма во всевозможные редакции еще не считалось дурным тоном или признаком душевного заболевания). Точнее, два полумешка, если бы я их, конечно, рассортировал. Примерно половина слушателей обвиняла меня в том, что я посягнул на великого русского и советского писателя. Другая половина — благодарила за то, что я наконец размазал по стенке грязного жида. Несколько обомлев от второго потока писем, я вернулся к первому и обнаружил, что все, в которых речь шла о великом русском советском писателе, подписаны выразительными еврейскими фамилиями. Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи — именно и только так. И тут я обомлел вторично.

Разумеется, я знал, что Гранин еврей — в том или ином смысле еврей — и что настоящая фамилия его Герман. Но это знание оставалось глубоко пассивным; в случае с Граниным еврейство, истинное или ложное, не имело ровным счетом никакого значения. Гранин был для меня советским писателем — и только советским, без вторичных национальных признаков, он и писал-то на специфически советском канцелярите с окказиональными заимствованиями из пейзажной лирики того сорта, что попадает в хрестоматию “Родная

речь”. Кроме того, он был советским начальником — что еврейства если и не исключало, то сводило к партминимуму. И вдруг выяснилось, что множество людей (писем были десятки, а в сумме набралась сотня с лишним) ненавидят Гранина именно и только как еврея. Но выяснилось и другое: множество евреев любит “великого русского и советского писателя” в аккурат и в точности за то же самое — за его всячески скрываемое и лично для меня не имеющее никакого значения еврейство!

Это был хороший, наглядный урок того, что я называю обратной связью и в чем усматриваю главный движущий механизм юдофобии.

Окончание в следующем номере

Автоцистерны производства «КАПРИ», продажа полуприцепов-низкорамников Уралавтоприцеп 4 предлагает «Коминвест-АКМТ».

Вячеслав Клыков: “СМЕЛОСТЬ И ВОЛЯ”

1 августа в старинном городе Муроме, что во Владимирской области, на крутом берегу Оки открылся памятник русскому богатырю, святому преподобному Илье Муромцу. Событие это собрало великое множество народу. Представители столичных патриотических организаций, казачества, местной власти и духовенства тонули в толпе горожан и паломников, съхавшихся в Муром из соседних городов и деревень.

Сброс полотна с памятника вызвал в толпе восторг и ликование. Казалось, победительный дух гиганского воина, простершего ввысь мощную длань с мечем, передал- ся и людям, стоящим в тени огромной фигуры, которая соединила заросший речной берег и облака.

Глядя на бодрые и восторженные лица, слушая смелые речи, шутки и песни людей, пришедших к своему земляку и герою, уходила прочь тоска, возникала уверенность в собственных силах и в том, что у России есть будущее. Наши силы неисчислимы!

На вопросы "Завтра" отвечает автор памятника Илье Муромцу, скульптор Вячеслав Михайлович Клыков.

Корреспондент. Вячеслав Михайлович, памятник Илье Муромцу, установленный на берегу Оки в городе Муроме, весьма впечатляет, в том числе и своими размерами. Почему именно этот образ былинного богатыря вдохновил вас на столь крупномасштабный и сложный проект?

Вячеслав КЛЫКОВ. Илья Муромец — реальное лицо. Известно, что он родился в селе Карачарово. Я видел место, где, по преданию, стоял его дом. Видел родник, возникшей в том месте, куда ударил копытом конь Ильи Муромца. Мне посчастливилось прикоснуться к мощам Ильи Муромца, находящимся в Киево-Печерской Лавре. Я видел кисть его руки и померил ее со своею. У меня рука не такая уж маленькая, привычная к тяжелой работе. Но высохшая, потемневшая кисть Ильи Муромца оказалась на пять сантиметров длиннее моей. А ведь это мощи... При жизни, представляете, какая это была кисть? Какая лопата?..

Я больше склонен доверять летописям и былинам, нежели изысканиям современных историков. В былинах и преданиях иногда содержится большая правда, чем в самой жизни. На протяжении десяти веков жила любовь к этому герою. Илья Муромец — воин, защитник, первый казак России, святой инок. В нем воплощен народный идеал. Ведь еще Достоевский сказал о том, что русский народ надо судить не по тому, каков он есть в реальности, а по тому идеалу, к которому он стремится.

Создать Илью Муромца — такая задача встала передо мной после мемориала на Прохоровском поле и памятника маршалу Жукову. Здесь ясная и простая, без всяких полутонов, идея: встань за веру, русская земля!.