Газета Завтра 298 (33 1999)
Шрифт:
Ее, благодаря Пушкину, смогли предчувствовать в русской литературе и Лермонтов ("Люблю Отчизну я, но странною любовью…"), и Гоголь ("Русь, куда несешься ты?"), и Тургенев ("Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык…"), и Тютчев ("В Россию можно только верить…"). Но ее не смогли уловить в сети рациональных терминов, а потому не сумели опошлить ни "западники", ни "славянофилы", ни их наследники по партийной линии.
Именно явлением Пушкина была впервые обозначена в России ее великая тайна, ее немыслимо долгий, тяжкий и кровавый переход из Отечества Земли в Отечество Слова,— переход, начатый задолго до XIX века, еще "реформами" Ивана Грозного, разделившего "мать-сыру землю" на "земщину" и "опричнину". Сталинская индустриализация через три с половиной века лишь довершила отрыв русского человека от русской земли, окончательно расторгла кровно-родственную связь между ними.
Сегодня нас объединяет не общее государство, не общая земля, не общая экономика, не общая история и не общая вера. Нас объединяет даже не общий язык, тем более — не общая литература. То, что нас объединяет — общая надежда все-таки обрести Отечество Слова: надежда, немыслимая без общего государства, без общей земли, общей экономики, общей истории, общей веры, общего языка (в том числе, и особенно — без посредства "святой русской литературы", предметом которой, собственно, и является Слово).
Тем, кто хранит эту надежду в себе, нельзя не осмотреться вокруг, чтобы понять, что происходит сегодня с русским словом и русским языком, какие пространства и возможности движения открыты перед ними, а какие — утрачены навсегда или временно закрыты.
5. СЛОВО КАК ЦИТАТА
В попытке художественного творчества любой автор стремится выйти за пределы форм и объектов, уже созданных его предшественниками,— но тем самым только наращивает тяготеющую массу культуры. Искусство все чаще оказывается неспособ- ным преодолеть собственные границы, оно проваливается в самое себя, коллапсирует, подобно "черной дыре" ("черному квадрату" Малевича?).
Отчаяние художника: "Всё найдено, всё сказано, всё сделано",— находит разрешение в спасительном: "Но не всё осмыслено!". Переосмысление накопленного запаса культуры необходимо требует ее "инвентаризации". Литературные произведения наполняются цитатами, аллюзиями, контаминациями, коннотациями — и сопряжение их порождает семантику, не идентичную классическим образцам-первоисточникам. Например:
ПЕРЕЧИТЫВАЯ "ОНЕГИНА"
Не шумом бала утомленный,
С чулком в руке, седой калмык,
Паду ли я, стрелой пронзенный?
— Пади! Пади!— раздался крик...
Или:
От жажды умирая над ручьем,
Над вымыслом слезами обольюсь:
"Друзья мои, прекрасен наш Союз!
Но он, как оказалось, ни при чем".
Такая центонная поэзия не обязательно иронична по отношению к своим первоисточникам, не обязательно освещает их с точки зрения комического — она может быть и возвышенной, и трагической:
Но знаю я, что он не умер весь.
Я прижимаю руку — Пушкин здесь,
На дне души, как антрацит, темнеет
И с отвращением читает жизнь мою…
Бахтинская концепция "большого времени смыслов" описывает ситуацию с необходимой точностью и полнотой. Но процесс идет дальше, затрагивая простран- ства смысла, казалось бы, невозможные для литературы, выходит за рамки цитации классиков и авторов вообще, даже за рамки фольклора — и начинает осваивать собственно лексику как объект центонного переосмысления.
В качестве маркера можно привести все то же стихотворение "Конец прекрасной эпохи" Иосифа Бродского, которое открывается следующей строкой: "Потому что искусство поэзии требует слов…" Обычная для модернизма и постмодернизма контаминация с известным афоризмом "Искусство требует жертв" сближает понятия "слова" и "жертвы", переосмысливает слово как жертву. И это жертвенное слово позже утрачивает собственную цельность, разделяется:
Наверное, смог, если там, где делить
положено на два больничное слово,
я смог, отделяя одно от другого,
одно от другого совсем отделить…
Впрочем, это — еще декларация. Но вот и само разделение:
На холмах экспонируют холмы
Своих холмов окружности, где мы…
Возможно, приведенные строки выглядят всего лишь как иллюстрация к уже утвердившимся математическим представлениям о дробных системах координат— мерности (фракталях). Но расщепление, разъединение, разделение смыслов внутри самого слова, понимание слова как культурной цитаты постепенно выходит за рамки постмодернистской "игры в слова", раскрывает в пространство смыслов семантические энергии, существующие в слове, накопленные за время его бытия в языке и литературе.
И в слове, от смысла далеком,
Знакомом, прозрачном на свет,
Есть тысячи странных волокон,
Которым названия нет…
Все это — уже не игра, вернее, не только игра. Подобные упражнения с материей, "игры алхимиков" через несколько веков преобразовались в науку и привели к высвобождению энергий атомного ядра. Высвобождение энергий ядра словесного, конечно, способно происходить лишь в ином аспекте существования, в пространстве смыслов, и в этом отношении будет иметь мало общего с кабалистикой, но его вероятные последствия могут оказаться еще более непредсказуемыми для способа человеческого бытия в мире.