Газета Завтра 801 (65 2009)
Шрифт:
Людмила Барабанова ДОСПЕХИ ЕРМАКА
Всякий, кто хотя бы однажды оказывался в настоящем сибирском застолье, знает, как в какой-то момент все непременно грянут вдруг "Ревела буря, дождь шумел". Не забыть, как я, застенчивый мышонок, пристроившись где-нибудь в уголочке, обмирала в детстве до сладкого ужаса, до мурашек по коже, когда голоса деда Лаврентия и его гостей наливались какой-то мрачной силой, а лица становились совсем другими: отрешенными и словно страдальческими, даже у страшного охальника дяди Гоши. Из всех слов мне понятней всего были "беспечно спали средь дубравы". Я понимала, что Ермака с его дружиной застали врасплох, что именно беспечность стоила казакам жизни.
Слова этой песни, ставшие поистине народной, сочинил известный поэт Кондратий Рылеев, и
А вот как Ремезовская летопись об этом говорит. В начале августа 1584 года казачья дружина Ермака шла на стругах "встреч" хану Кучуму по Иртышу. Около устья реки Вагая казаки сделали привал на острове и, утомленные походом, отрубились в молодецкий сон. Ни гром, ни молнии, ни ливень не были им помехой. Но враг-то не дремал. Хан Кучум боялся открытого сражения с дружиной Ермака, и вот выпал для него звездный час. Его лазутчики давно усердно отслеживали продвижение врага, и в эту роковую для казаков ночь, когда "в дебрях вихри бушевали", нашелся отчаянный разведчик в татарском стане, который бродом прошел через реку, проник в лагерь русских и возвратился к хану, прихватив три пищали с патронташами. Смысл понятен: караульные дрыхнут, можно брать русских голыми руками. Вот такое вышло побоище: темень, ливень и "тать в нощи". Все казаки полегли, не оказав сопротивления, а Ермак кинулся к стругу (лодке), но не в силах был вскочить в него, одетый в два царских панциря. Словом, оступившись, атаман упал в реку, и двойная броня утянула его на дно.
А примерно через неделю у Епончинских юрт (ниже по течению Иртыша) татарин, ловивший рыбу, петлей из переметной веревки вытащил на берег невиданную добычу — воина в богатых доспехах. И, конечно, сразу смекнул, что тут дело не просто, и кинулся в юрты к своим, чтоб созвать народ. По богатым панцирям все сразу поняли, что это Ермак. Но когда Мурза стал их снимать, то из носа и рта утопленника пошла кровь. Задрожал старый Мурза, поняв, что перед ними человек божий…
Тут мы сделаем передышку, потому что доподлинную картину в татарском стане вырисовывает "скаска" Аблая-тайши, калмыцкого князька, к которому тобольский воевода направил летом 1660 года Ульяна Ремезова (отца нашего летописца) с дорогим подарком — кольчугой Ермака. Это была дипломатическая миссия, продиктованная политическим расчетом. На южных окраинах Сибири обстановка тревожная, взрывоопасная, и московские власти решили уважить настойчивые попытки степного феодала Аблая завладеть чудодейственным сокровищем (а почему чудодейственным — об этом речь впереди). Он уж дважды присылал своих послов к тобольскому воеводе. Довольно испытывать терпение Аблая-тайши. Надо с союзниками жить миролюбиво. Вот почему Ульян Мосеев, сын Ремезов с товарищами и отправился в далекую Барабинскую степь.
В ставке калмыцкого тайши казакам оказали самый радушный прием. Поломав весь официальный ритуал ("чин весь оставил"), Аблай сразу спросил Ульяна, привез ли он панцирь. И когда получил кольчугу в руки, то "вселюбезно облобыза" драгоценный дар и поднял его над головой, хваля царя Алексея Михайловича за щедрость. И сразу спрашивает: "Знаешь ли, Ульян, где ваш Ермак лежит?" И не потерялся мудрый Ульян в этой ситуации: мол, не знаем, не ведаем до сего дня ни как похоронен, ни как погиб. И тут принялся окрыленный подарками Аблай-тайша рассказывать по своим преданиям…
Как, сняв кольчуги, положили татары обнаженное тело Ермака на лабаз (помост) и стали метать в него стрелы, и как каждый раз нетленное тело кровоточило, приводя всех в трепет и ужас, и так длилось шесть недель. И как к месту происшествия (12 верст от Абалака) прибыл сам Кучум со знатной свитой. "И нарекоша его богом, и погребоша по своему закону на Баишевском кладбище под кудрявую сосну". И как совершили пиршество, какие бывают по знаменитым героям. И как после тризны муллы и мурзы под страхом смерти запретили всем татарам поминать имя Ермака и хранить в тайне его могилу.
Так растроганный, благодарный, потерявший от радости голову Аблай-тайша нарушил религиозный запрет и раскрыл Ульяну страшную тайну. А Ульян не будь простаком, да и попросил записать все эти легенды да скрепить их подписью и печатью тайши. Так возникла "скаска" Аблая.
А почему все-таки такая тайна окутала события? По татарским легендам, чудотворение исходило не только от тела Ермака, но и от его одежды, оружия, доспехов. Влиятельные татары еще до погребения тела разделили священные талисманы: кафтан взял царь Сайдяк, пояс с саблей достался Караче. "И пансыри его разделиша на двое". Но, как мы видим, отыскался только один — у тобольского служилого татарина Кайдаула мурзы, которому еще отец Аблая предлагал огромный выкуп: 10 семей ясыря (невольников), 50 верблюдов, 500 коней, 200 быков и коров, 1000 овец. Но тщетно. Видно, не всё продается!
Аблай открыл тобольским послам и свою личную мотивацию. Когда он был мал и болен утробою, дали ему пить с земли, взятой с могилы Ермака — и исцелился. И каждый раз, когда он едет на войну с горстью этой земли, победа обеспечена. А сейчас собирается в трудный поход на казачью орду. Как тут без панциря?
Конечно, между учеными историками ведется спор о достоверности Ремезовской летописи. Например, иные с подозрением оценивают версию гибели Ермака: да едва ли обрядился бы он на отдыхе в свои кольчуги… Но для меня убедительней звучат доводы академика Окладникова. Первый: Семен Ремезов выступает здесь в роли этнографа, записавшего народные легенды и поверья, отсюда и героизация образа Ермака. Довод второй: если зачеркнуть в нашем сознании этот культ нетленного Ермака у сибирских язычников, как бы мы объяснили, что сотни лет русские и татары живут в Сибири бок о бок как добрые соседи. Что касается моего особого интереса, то я догадываюсь, какой огонь любознательности возжег в сердце пытливого отрока Ульян Моисеевич, рассказывая не единожды про свою экспедицию.
Иван Миронов ЗАМУРОВАННЫЕ Продолжение. Начало — в NN 5-6, 8,10
В тюрьме неведом кризис среднего возраста. Во-первых, какой здесь может быть кризис, кроме голодухи. Во-вторых, сам возраст превращается в размытую условность, определенную лишь физическим здоровьем и сроками. Скажем, если тебе тридцать, и корячится десятка, то ощущаешь себя старше и дряхлее разменявшего полтинник, но в чьи планы входит выйти по суду за отсиженное. Неизменные атрибуты возраста: статус и положение в обществе, движимое и недвижимое, социальное и фундаментальное, вечное и переменчивое, наносное и переносное, — обретают значимость одежды в бане. Вот где — в тюрьме! — подлинное "торжество коммунизма": все кругом сироты, меж собой равные и равно бесправные. И хотя порой под старательное пережевывание баланды еще раздаются редкие возгласы: "Ах, какие крабы были в "Славянке", или "Ох, какая дичь в "Пушкине", — это всего лишь потрескивают угасающие угли "буржуазных пережитков". Отсутствие какого-либо денежного оборота еще больше придает изолятору сходства с коммунистическими утопиями Мора и Чернышевского. И только отсутствие женщин и труда не превращает нашу жизнь в кошмарные сны Веры Павловны.
Миллионеры и миллиардеры, нефтяники и латифундисты соседствуют с отпрысками беспредельных девяностых, тупо убивавших себе подобных за щедрый счет в кабаке или турпутевку в капиталистическую страну. Здесь равнение по последнему. И будь ты хоть трижды Ходорковским, вкуснее палки сырокопченой колбасы на этом централе тебе не обломится. Ибо все продукты, разрешенные к передаче, жестко ограничены постным списком, даже у олигархов пробуждающим аппетит к баланде. О вольном прошлом сидельцев могут уверенно поведать лишь шрамы: у одних — от ранений, у других — от липосакции и пересадки волос.
В тюрьме все прожитое осознается внове. На воле чужая беда ободряет, чужие поражения и неудачи липкой сладостью ложатся на душу. Злорадство — сестра зависти. И то и другое, попущенное свободой, отравляет тебя изнутри, изничтожает достоинство, сбивает спесь благородства, вспарывает закупоренные гнойники лицемерия, источающие зловоние порока, словно бутылочного джина, выпускает наружу человеческое ничтожество. Сии грехи не подвластны нашему сознанию, поскольку они существуют вне разума и воли. Тюрьма же отпускает их, облегчает душу, очищает сердце…