Где Бог когда я страдаю?
Шрифт:
«Я не знаю, ни кто вверг меня в наш мир, ни что такое наш мир, ни что такое я сам; я нахожусь в жесточайшем неведении… Твердо знаю я лишь одно — что очень скоро умру, но именно эта неминуемая смерть мне более всего непостижима.
И как я не знаю, откуда пришел, так не знаю, куда иду, знаю только, что за пределами земной жизни меня ждет либо вековечное небытие, либо длань разгневанного Господа, но какому из этих уделов я обречен, мне никогда не узнать. Таково мое положение в мироздании, столь же неопределенное, сколь неустойчивое. И вот мой вывод: ни в коем случае не следует убивать время на попытки разгадать уготованный людям жребий. Может быть, я и рассеял бы хоть отчасти свои сомнения, но не желаю тратить
Глядя на легкомысленных людей, Паскаль в изумлении качает головой:
«Что за чудовищное зрелище являет собой человеческое сердце, в котором крайняя чувствительность к любому пустяку уживается с поразительной бесчувственностью к самому важному! Непостижимая зачарованность, противоестественная слепота, знаменующая всевластие той силы, которая их наслала!» [12]
Некоторые религии либо полностью отрицают боль, либо пытаются подняться выше ее. Христианство же стоит на том, что страдание — это реальность нашего мира, доказательство его падшего состояния. Многие не принимают христианское объяснение происхождения страданий. Но мысль о том, что страдание вошло в мир в результате злоупотребления данной человеку свободой, идея мира грандиозного, но падшего, соответствует реальности — двойственной природе мира и обитающего в нем человека.
12
Перевод Э.Л. Линецкой. — Прим. ред.
Мы похожи на людей, переживших кораблекрушение, — на Робинзонов, выброшенных на пустынный берег. От прежней жизни у нас остались лишь немногие реликвии.
Честертон так пишет о христианском мировосприятии: «Современный философ твердил мне, что я — там, где и должен быть, а я не находил себе места. Но вот я узнал, что я — не там, где надо, и душа моя запела, как птица весной. Внезапно осветились забытые комнаты в сумрачном доме детства, и я понял, почему трава всегда казалась мне удивительной, как зеленая щетина гиганта, и почему я так скучал по дому у себя, на земле».
Оптимисты пытались убедить его, что этот мир — лучший из возможных, но он никак не мог с ними согласиться. Христианские утверждения о том, что мы выброшены на мятежную планету, оказались убедительнее:
«А главное, встала на место проблема оптимизма, и в тот же миг мне стало легко, словно встала на место кость. Чтобы откреститься от явного кощунства пессимизма, я нередко называл себя оптимистом. Но современный оптимизм оказался унылым и лживым — он тщился доказать, что мы достойны этого мира.
Христианская же радость стоит на том, что мы его недостойны» [13] .
13
Г.К. Честертон. Ортодоксия. Перевод Н.Л. Трауберг. — Прим. ред.
Бывает, что мегафон боли производит обратное действие: люди отворачиваются от Бога, который допускает страдание. С другой стороны, боль, как это было с Честертоном, способна привести человека к Богу. И как радостно верить Богу, когда Он говорит, что земная жизнь — еще не конец, и Он готовит прекрасную обитель для тех, кто последует за Ним на этой охваченной страданиями планете.
Трудно быть тварью. Мы думаем, что мы достаточно сильны, чтобы управлять миром без боли и страданий. Но страдания напоминают человеку о его зависимом положении. Мы полагаем, что мы достаточно мудры, чтобы самим придумывать законы нравственности, что у нас хватит сил стать праведниками. Нам кажется, что нам не нужен мегафон боли. Но, как показывает история, произошедшая в Эдемском
У нас, потомков Адама и Евы, тоже есть выбор. Можно довериться Богу или обвинить Его в уродстве нашего мира.
По ком звонит колокол
Если вы сомневаетесь в том, что страдание — это рупор, пойдите в отделение реанимации любой больницы. Вы увидите там самых разных посетителей: бедных и богатых, красивых и неприметных, черных и белых, умных и наивных, верующих и атеистов, интеллигентов и работяг. В отделении интенсивной терапии все различия стираются.
Здесь все посетители связаны одной, страшной тревогой: тревогой за близкого человека, который находится между жизнью и смертью. Здесь не важны финансовое и социальное положение, религиозные взгляды. Здесь забывают о расовой неприязни. Здесь чужие люди утешают друг друга или, не стесняясь, вместе плачут. Здесь многие впервые постигают тайну жизни и смерти. Сюда приглашают священника. Громкий голос страдания способен поставить многих людей на колени, заставить задуматься о самом главном. Как с сожалением заметил Гельмут Тилике, капеллан нужен в больнице, а на вечеринке его не ждут.
В этом, я считаю, и есть неизмеримая ценность страдания. Над нашей планетой стоит неумолкающий стон, она взывает об избавлении и исцелении. Но мы отказываемся слышать этот вопль до тех пор, пока нас не заставят прислушаться страдание или смерть. Я не говорю, что Бог допускает страдание, чтобы до нас докричаться. Я не считаю, что каждый случай человеческого страдания связан с чьим–то конкретным проступком. Страдание возвещает человечеству о бедственном состоянии Божьего мира.
Джону Донну, английскому поэту семнадцатого века, довелось вынести немало страданий — они всегда были его верными спутниками. Тесть разозлился на него и добился того, что Джон потерял работу. Для него полностью закрылся путь в юриспруденцию. В отчаянии Джон стал искать себя в церковном поприще, сделался священником англиканской церкви. Но когда он получил приход, умерла жена, оставив ему семерых детей. Спустя несколько лет, в 1623 году, Джон тяжело заболел: его тело покрыли зловещие метки бубонной чумы.
Болезнь неумолимо развивалась, отнимая у поэта последние силы, — он стоял на краю могилы. (Потом выяснилось, что у него была не бубонная чума, а разновидность тифа.) В это тяжкое для себя время Донн написал серию молитвенных размышлений о страдании — сильные и проникновенные тексты. Его стихотворный сборник «Обращения к Господу в час нужды и бедствий» был создан сразу, без черновиков — прикованный к постели Донн не сомневался, что умирает.
В этих стихотворениях поэт вызывает Бога на откровенный разговор. Оглядываясь на свою жизнь, Донн не видит в ней никакого смысла. Вот, после долгих блужданий, он наконец нашел свое служение — и тут его поражает смертельная болезнь. Впереди — только боль и смерть. Почему?
Какой смысл в болезни? Книга Джона Донна дает нам один из возможных ответов. Лежа у открытого окна, он услышал унылый колокольный звон, возвещавший о смерти, и подумал: колокол звонит по нему — друзья, узнав о его тяжелом состоянии, заранее его оплакивают. Но потом он понял: звонили по его соседу по палате, которого унесла чума.
Донн посвятил этому колокольному звону один из разделов своей книги — семнадцатый. Его стихотворный цикл — жемчужина поэзии:
«Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа: меньше — на каменную скалу, на поместье друзей, на твой собственный дом. Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством. А потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе».
Донн понял: даже когда колокол возвещает смерть другого человека, его звон служит суровым напоминанием о том, что все мы смертны. Не об этом ли человек старается не думать на протяжении всей своей жизни?