Шрифт:
Бригадный генерал Джон Турчин
Пролог
Они шли рядом — генерал в черной фетровой шляпе, сдвинутой с гривастого затылка на лоб, и женщина с легкой, скользящей походкой, одетая так просто, как давно уже не одевались на Потомаке генеральши, утопавшие в кружевах, фестонах и оборках, увенчанные шляпами, которые изобилием плодов, цветов и перьев спорили с фламандскими натюрмортами. Шли стиснутые толпой, шли так тесно, что уж проще было бы женщине продеть
— Передохнём! Загонял ты меня, Ваня! — Уже десять лет, как обиходным их языком стал английский, но в беспокойстве, в любви, в запретной жалости друг к другу приходили к ним русские слова. — Господи! Ты билеты не спрятал: потеряешь, придется новые покупать!
По здешнему обыкновению, он сунул билеты, купленные со скидкой в Чикаго, в оба конца — Чикаго — Вашингтон — Чикаго, — за муаровую ленту шляпы. Женщина сняла с него шляпу, открыв высоко облысевшую голову.
Сойдя с поезда, они и не взглянули в сторону наемных кебов, а двинулись в город через вокзальную площадь, среди паровозных воплей, цокота копыт, зазывных криков кебменов, звона уздечек. Была страстная пятница, 14 апреля 1865 года, ветер с океана, с Чесапикского залива, прогонял в вышине редкие облака и сулил близкую непогоду.
Генералу нужен был президент Линкольн. В саквояже жены лежала, обернутая в газетный лист, небольшая книжка, только что отпечатанная в чикагской типографии Джона Р. Уолша, названная генералом так, что он и сам затруднился бы перевести титул на русский язык. «Military rambles» — военные раздумья, этакое рысканье гневливой мысли, саркастическое обозрение всего, что попадалось на глаза военному путнику, помесь беспощадного мемуара и побасенок, густо приперченных памфлетных эскапад. Обо всем горячо, решительно, запальчиво, совершенно в русском духе.
Ветер доносит голоса труб от морских казарм и верфи, от Арсенала у стрелки, разрезающей Потомак на два рукава. Играют оркестры у Белого дома, у военного департамента, у казначейства, у театра Форда и Гровер-театра, торжествующий голос меди скликает в небо столицы все более густые, вязкие, все ниже плывущие облака. Двери кабаков, салунов и пивных залов распахнуты, там не протолкаться: пьяный ор, грохот кованых ободьев, скрип пыльных колымаг и фургонов, вавилонское смешение языков и наречий, мелькание колесных спиц, горделивое покачивание всадников, шуршание шелковых платьев, хмельная, неугомонная чечетка под свист и хлопки зевак, — Вашингтону нет дела ни до них, ни до задиристой книжицы мистера Турчина.
— Полковник!
Турчин не отозвался на голос. На нем хоть и поношенный, но генеральский мундир, по большой звезде на каждом пришитом поперек плеча погоне.
— Полковник!
Перед ними, кренясь, приплясывал коренастый человек, от шеи до колен прикрытый театральной афишей.
— Мадам! — он сдернул шляпу со встрепанной рыжей головы и церемонно поклонился, показав и вторую афишу, на спине. — Счастлив видеть вас, госпожа Надин!
Одутловатое веснушчатое лицо с такими же голубыми, как и у генерала, глазами неясно тревожило память.
Генерал двинулся вперед, однополчанин пристроился рядом, припадая на ногу.
— Да, приходится шагать в ногу с этим стадом, не то затопчут… Я — Пэдди! Сержант Пэдди! Проныра Пэдди! — Он забавлялся беспамятливостью генерала и загадывал шарады, называя не собственное имя, а общую для всех ирландских иммигрантов кличку Пэдди, от покровителя Ирландии святого Патрика. — Ну-ка, брошу я вам приманку на крючке! Осенью шестьдесят первого я попал к вам в денщики. Не понравились мне приказы мадам, и я сказал: пусть не командует мною дама, а вы? Сержант, сказали вы, госпожа Турчина может командовать целым полком таких, как вы. Ступайте!
— Сержант Маллен! — воскликнула Надин. — Барни О’Маллен!
— Все, что от него осталось! — Голос бывшего сержанта дрогнул. Барни задрал левую штанину и приподнял от земли протез. — Многие потеряли больше: особенно те, кто не поберег голову.
— Как вы изменились, сержант!
— И вы тоже не прежний: пожалуй, мундир на вас не застегнется. А вы, мадам… Ах, как мы любили повторять вслух: мадам, мадам, наша мадам! [1] Как будто на всем свете не было других женщин.
1
Здесь и далее разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).
Откинув голову, Надин счастливо рассмеялась, словно была не в толпе, а высоко в седле, рядом с мужем, и глаза слепило солнце, и дела шли как нельзя лучше.
Они шагали быстро, Барни прихрамывал, он забыл, что выпущен на улицы столицы, чтобы, надрывая глотку, выкликать название пьесы и имя бенефициантки, звезды Лоры Кин.
— Вам нечего бояться, мадам: мир будет стареть, а вы нет.
Надин приникла к мужу, шепнула:
— А ты колебался, ехать ли в Вашингтон!
— Святой Патрик! Я никогда еще так не жалел, что у меня ни цента в кармане; вот учинил бы я вам выпивку!
— Мы не пьем, сержант.
— Как, все еще не пьете?! — горестно воскликнул Барни. — А ведь пожалеете, да поздно будет. Сегодня праздник, сегодня и я, пожалуй, спляшу так, что все мои железки рассыплются. Из всех последних сражений, которые мы выиграли, знаете какое самое толковое? — Барни умолк ненадолго, чтобы Турчин не подумал, что бывший сержант и впрямь экзаменует его. — Когда мы выбрали Линкольна на второй срок! Эйби не даст им поднять голову! Он прикажет всех их свезти в форт Самтер, выдать им дырявые, самые паршивые лодки, какие только у нас есть, и пусть плывут через океан к своим дружкам, к чертовой матери, простите меня, мадам!
— Блажен, кто верует, сержант.
— Уж мы молились за вас, при каждом удобном случае. Только не знаю, помогает ли русским молитва католиков?..
Толпа оттеснила их к огромному фургону, он въехал правым бортом на тротуар, под зеленый, прозрачный шатер весенней листвы. На фургоне пыль дорог, тяжелые фермерские лошади не выпряжены, на передке тучная негритянка, впервые попавшая в такой большой город; она выкатила глаза на толпу и громко бормотала:
— Господи! Иисусе! Неужто у каждого из них есть свое имя?