Где поселится кузнец
Шрифт:
Я пишу — мы, имея на то право. Мы были одна жизнь, и ездили вместе, и там, где находили хотя бы и разбитое трактирными руками фортепьяно, я садилась за клавиши и вторила импровизациям Турчина. Если вас покоробит такой дуэт: генерал со скрипкой и княжна Львова у немытых клавиш, пеняйте на себя — жизнь научила нас смеяться в лицо нуворишу, и не бояться никакого труда. Из поездок мы привозили немного денег и тратили с осмотрительностью, чтобы интерес живота не отвлек нас от работы. В лучшие дни я подавала на стол хлеб и масло, бекон, бобы и кофе; но мы без сожаления переходили от хорошего хлеба к хлебу с отрубями, от сахара — к дешевой патоке, от кофе или чая — к кипятку. Выгнать нас из радомского гнезда на заработки мог только полный голод. И тогда мы шли к вокзалу, в лучшем платье, неся скрипку и легкий саквояж, шли через поселок, рука об руку, и радомцы верили, что мы отправляемся к кому-то в гости, прискучив деревенской жизнью. Наружно все держалось благополучно. Я, как и прежде, получала газету «Революшн», теперь бесплатно; добрая госпожа Стэнтон, издательница газеты, не мне одной посылала ее от своих щедрот. Мы удалялись из Радома веселые, будто в заговоре, легкие от скрытого голода, а возвращались с покупками, случалось, что Турчин мог и угостить встречного сигаретой виргинского табака. Даже и Тадеуш Драм не знал, когда у нас кончалось мясо, когда мы переходили на хлеб с бобами, а потом и на один хлеб с горячей радомской водицей.
Вы спросите, отчего же радомцы не приходили к нам на помощь? Они задолжали Турчину и помнили об этом; бедняк держит в голове даже и малые долги. Я их не виню: дорогу им преградил сам Турчин. Шли годы, и ложь ксендза о генерале, живущем подаяниями благотворительности, не умерла, она повторяется и теперь. Я не успела похоронить Турчина, как прочла и о себе в «Чикаго рекорд», что живу фактически только на благотворительные средства. Вскоре после отъезда из Радома пана Теодора Турчин прочел те же слова о себе, и не в «Католической газете», а в серьезной, в «Сент-Луис диспатч». Вы узнали Турчина и можете себе представить, как он встретил своих должников, явившихся к нам с долларами. Ничто не помогало, ни мольбы Христины Ковальской, ни ругань Дудзика, ни уговоры Михальского. Кто-то прислал 15 долларов по почте, Турчин отказался получить, назвав их ловушкой, нечистыми деньгами. Судите нас житейским, скорым судом; он не разбудит сердце запоздалым сожалением; мы сами выбрали свою жизнь, пусть и другие, совестливые люди, постараются нас понять. Исключений не было ни для богатой Элизабет Говард, ни для щедрого Джонстона, ни для Фергусов, ни для Тадеуша Драма; и вот что я Вам скажу, а Вы постарайтесь сдержать улыбку, — деньги, сословия разделяли этих хороших людей, а мы, когда им случалось бывать с нами, уравнивали и делали возможным их братство. Разве это не лучше хорошего ломтя бекона или праздничной индейки!
Вы видели Драма на похоронах. Он умеет носить свое единственное платье, умеет беречь его, но он такой же бедняк, как и мы. Вот как это случилось: запомните и это, — быть может, через его поступок Вы лучше поймете и нас. В 75 лет Турчин потребовал пенсии; он писал, что рассчитывал отправиться к праотцам прежде, чем ему откажут силы, но судьба сыграла с ним злую шутку, а отец с матерью, не зная бережливой экономности республики, снабдили его слишком крепким сердцем. Просьбу Турчина отклонили. Только два года спустя, благодаря настояниям двух сенаторов, конгресс принял частное постановление о выплате Турчину пенсии в 50 долларов. Это было при Вас, Вы знаете, что конгресс имел у генерала не больше успеха, чем Ковальская или Мацей Дудзик. Но когда конгресс отвернулся от Турчина, Тадеуш Драм бросил им в лицо и свою пенсию, написав, что отказывается брать ее от тех, кто оттолкнул 75-летнего героя войны. Ум практический, обыденный осудит и его, посоветует лучше поделить свою пенсию на двоих, сохранить не роскошь, а хлеб, — но не таким ли мужеством держится мир!
Быть может, и Вы подумаете: как нескладно прошла их жизнь. Тогда и Вы не поняли нашего существования, и Турчин ошибся в Вас. Мы сами сложили свою жизнь, и не только в молодости, когда это под силу многим, но и взяв в руки палку для облегчения ходьбы.
Теперь, по смерти Турчина, отказано в пенсии и мне. Уже признана моя война, никто не корит меня за лекарскую помощь раненым. Отчего же не дать такой славной героине что-то на пропитание? А вот отчего: слушайте, человек нового столетия, голос прошлого века. Мне нельзя дать денег, это оскорбит нравственность республики: ведь г-жа Турчина перед богом не жена генерала, мою просьбу отвергли, не признав нашего брака в России. Вот как славно вышло! Оказывается, мы живы, жива и та наша далекая русская дерзость, мирской гражданский брак без повенчания. Я и сейчас, в мыслях, готова упасть перед несчастным отцом, обнять его колени, сказать, что и сама страдала, разрывая ему сердце, но пусть простит меня из могилы, жертва была не напрасная, если она привела в ярость и православного флигель-адъютанта князя Львова, и ксендза пана Теодора, и тартюфов нашей республики. Как хорошо сознание, что ты для них не мертв, а все еще противник, пусть и издыхающий, — ведь они больше боятся мертвого льва, чем живой собаки.
Вот и окончен сюжет, не жизнь, а то, что подвластно словам. Я не сказала об одном: когда Турчину отказали в пенсии, я решилась снять с него хотя бы заботу обо мне. Из немногого, что составляло нашу жизнь, остались только любовь и книга, которую довершал Турчин. Я имею в виду не описание битвы за Миссионер-ридж, — эта книга была готова, слогом и страстью она превосходила «Чикамогу», была вполовину меньше, ей недоставало только карт и указателя имен. Турчин отодвинул на время «Миссионер-ридж» и отдался большому труду, полному очерку войны за свободу. Я решила, что наш союз, выдержав полвека, перенесет и разлуку, и уехала налегке, будто бы в гости к Элизабет Говард, но гаванью моей стала богадельня, — пусть Вас не устрашит это слово! — богадельня, тайком устроенная мне госпожой Кларой Бартон, дамой-благотворительницей, звезда которой взошла еще во время войны, в управлении больницами. Я понимала, что Турчин напишет г-же Говард и, не получив ответа, бросится на поиски, и я писала ему всякий день, устраивала так, что письма мои приходили из разных городов. Я уверяла, что попала в немыслимый светский водоворот, что меня наперебой зовут к себе старые подруги по Филадельфии, по фельдшерской школе, и добрые знакомые Виктории Вудхол, и свояченица Люси Стоун, и даже издательница «Революшн» госпожа Стэнтон. Мои частые переезды освобождали Турчина от писем ко мне; в своих же я радовалась, что он всякую минуту может отдать работе, не растрачиваясь даже и на короткие строки письма. И все это время я жила в устроенной казарме, выслушивая наставления сотрудницы мисс Адамс, что богатым так же нужны бедные, как бедным — богатые, что она соединит нас в одну семью, как соединил людей господь, — а в благодарность за ее деяния мэрия приставила к заведению специального полисмена, стража порядка и закона.
Много сгорело в огне, разведенном Турчиным весною этого года, сгорели и мои письма, числом около ста, по письму в каждый из тех дней, что я провела в благопристойной тюрьме, основанной по методе мисс Адамс, пока туда не ворвался Турчин и не увел меня за руку, как девчонку. Я сожалею, что этих писем нет, а между тем что они? Каждое из них — страничка воображаемой жизни, наброски щедрых домов, новый ландшафт, доброта и остроумие моих воображаемых хозяек и страничка моих признаний, любви, благодарности человеку, подарившему мне свою жизнь. Я писала всякий день, и протянись мое добровольное изгнание на годы, мне и тогда не прискучило бы писать ему. Быть может, Вы и тут усмехнетесь или поморщитесь, сопоставив такое признание с образом стариков; Ваша воля, я предварила Вас, что отношения мои с бумагой — коротки, я ей не лгу. Если же Вы усмехнетесь на весь минувший век, находя его сентиментальным, — я отвечу, что благословляю этот век, как век разведчиков свободы и великой веры. И повторю то, что однажды написала Герцену в Лондон: свобода на деле — великое счастье!
О книгах Турчина писать не стану. Что уцелело — уцелело, а что предано огню, ушло навсегда. Я все — еще разбираю бумаги и вновь поражаюсь силе его мысли. Жалости не признаю, и просила передать этот пакет к трапу парохода, чтобы у Вас не родилось искушение жалости и щедрой русской благотворительности. Нужда помогает работать, — что удалось спасти, я успею разобрать, а больше мне не надо, других дел у меня нет, кроме тех, что невыполнимы, — поклониться могилам моего отца и стариков Ивана Васильевича. Я ведь скоро буду к нему, да — к нему, хотя и знаю, что там темнота и нет другой жизни, и все же к нему, чтобы сравняться с ним в смерти, как равными были мы при жизни.
За американские полвека мы сложили себе образ эмигрантского корабля. Не того, что пересекает Атлантик, а другого, под белой парусиной, с падающей от изнурения упряжкой. В нем старики и дети, женщины на сносях, в нем все, как и на ковчеге, имя которому — Земля, человечество. И когда валит снег, сильные идут с лопатами и заступами, идут впереди фургона, расчищая дорогу лошадям».
Эпилог
«Радом (штат Иллинойс). — Вдова генерала Д. Б. Турчина, которая в гражданскую войну неотлучно следовала за своим супругом, совершив сама много героических актов, сейчас живет фактически только на благотворительные средства. Генерал Турчин недавно умер и не в состоянии был обеспечить ее будущее, так что сейчас она находится на попечении своих друзей и друзей того, кто был одним из самых прославленных солдат Иллинойса.
Все усилия, которые предпринимались последние несколько лет для того, чтобы добиться пенсии для г-жи Турчиной, остались без результата, так как военное министерство отвергало эти просьбы, основываясь на невыполнении какой-то формальности, касавшейся бракосочетания генерала и госпожи Турчиных в России».
«Если бы политический лозунг начала 1850-х годов — „Америка для американцев“ — у нас возобладал, то более чем вероятно, что результатом, задолго до нынешнего второго десятилетия XX века, стала бы „Америка для англичан“ или для какой-нибудь еще иностранной державы, потому что в этом случае после гражданской войны из нас вышло бы не одно целое — „Е Pluribus Unum“, а „Е Pluribus Duum“ [29] , если не больше, и мы стали бы легкой добычей кого-нибудь из тех, кто только ждал развязки.
29
Из многих — два.
Кстати, Дядя Джо Кэннон в „Сатердей ивнинг пост“ от 3 мая 1913 года в шутку так и говорит, что „в начале пятидесятых годов у нас было Американское Движение, которое называли также „движением ничегонезнаек“, потому что никто из его участников не мог похвастаться тем, что он знает, что это такое“.
Так вот, тысячи людей, которых это „патриотическое“ движение предпочло бы не пустить на наш порог, к нашим берегам, храбро воевали за Америку, ставшую для них приемной матерью, как за единственную страну, где они знали радость свободы. И страна наша должна быть бесконечно благодарна этим не у нас родившимся борцам. А одним из самых больших героев среди них был „этот страшный казак“, как его называли по обе стороны линии Мэйсона — Диксона [30] , Иван Васильевич Турчанинов, или Джон Бэзил Турчин, под каким именем он вошел в американскую историю.
30
Демаркационная линия между свободными и рабовладельческими штатами.