Где поселится кузнец
Шрифт:
Слушая его домашний разговор, прихожане надеялись, что и Турчин хочет мира.
— Зачем же я здесь? Кризис миновал, компания строит дороги, кладет вторые пути, вот где мои деньги. А я бросил Чикаго, я с вами, — зачем? Вам об этом думать нечего, если забыто все, о чем мы с вами говорили; а можно ли не думать мне, при такой упрямой башке! — Улыбнувшись, он чуть склонил голову. — Уезжая из Радома, я не протяну к вам руки кредитора; на вас долга нет, нет бумаг, нет расписок. А что же есть? Да вот, привиделось мне братство. Не отдельное польское братство, не костельное братство, а братство в человечестве: перед ним никакие деньги не имеют цены…
— А с нами говоришь по-польски! — крикнул Козелек. — Ты ловец душ!
— Хочу, чтоб услышали меня, оттого и говорю на вашем славном языке. Мой друг, Авраам, простит, что я говорю непонятно, он знает, что на любом языке я скажу правду. — И Турчин объяснил Аврааму: — Я говорю по-польски, это хороший язык для правды.
— Лгут не слова, а мысли, генерал! — весело отозвался Авраам.
— Вы привыкли, что Джон Турчин хлопочет о ваших делах, а пани Надин врачует недуги; так человек привыкает к деревьям, которые дают ему тень, но при первой нужде валит их топором. Да, я русский, а на взгляд вашего пастыря, плохой русский. Не оттого, что служил в армии Паскевича или приехал в Варшаву со штабом русского корпуса, а единственно потому, что я не русским делом занят. Наступи я на Польшу в шестьдесят третьем с армией, я и тогда был бы для пана Теодора хорошим русским, врагом, однако же русским, при своем деле, при своей крови. Только она чего-то и стоит в глазах ксендза. Ему подавай отдельное польское графство. А ну как и ирландцы возьмут себе отдельную землю, их ведь миллионы; и немцы тоже; и что же, в республике, которая приняла нас, уже нет Америки, а одни лоскутья, гордые воеводства с честолюбцами на троне! Сегодня ксендз и Джошуа Форд нашли погрешности в наших купчих, а завтра они отыщут ошибку и в государственных границах. И тут не до мирового судьи, пушки рассудят: война! резня! Нет, я в этот рай не хочу.
— И я говорю — нет! — воскликнул Тадеуш. — Нет, лукавый пастырь!
В этот день ксендз показал свою силу; уверенный, что владеет сердцами прихожан, он смотрел на Драма с прощающей печалью.
— Пахарь, скажет вам пан Теодор, перед тем как бросить зерно в землю, отсеет не только плевелы. Отбери и хилое зерно, и чужое, не этой земли и не этого солнца семя, если хочешь хорошего урожая. И для зерна эти слова — истина. Но перелагать такие истины на людей — кощунство. Помните, я спросил у вас о ростовщике Крефте: хотите ли вы его? Вы сказали — он меняла, барышник, таких Иисус изгнал из храма. И я радовался, не оттого, что вы отвергли поляка; вы прогнали нечистоту. А чего хочет ваш ксендз, вы слышали; он говорил сегодня хорошо, вам теперь и выбрать одного из нас нетрудно. Только вот еще что: в этот год мне задавали много вопросов; по каждой купчей. Спрашивал ксендз, а больше нотариус, и я отвечал на все вопросы. Ведь правда, пан Теодор?
— Истинно так.
— И вы подтверждаете, Джошуа Форд?
— У вас — душа нараспашку, сюртук расстегнут и галстук набок, — развеселился нотариус.
— Турчина прозвали диким казаком, а он смиренно отвечал на вопросы. Пусть же и пан Теодор, взяв в судьи бога, ответит на три вопроса.
— Я готов, пан Турчин!
— «Католическая газета» далеко, в вашем Детройте, пан Теодор: кто сообщил им о моем банкротстве?
— Если я и молился о вашем благополучии, не могли же меня услышать в Детройте.
— Скажите правду, пан Теодор; правда облегчает душу.
Ксендз гордо сомкнул губы, отстраняясь от разговора.
— Я еще не банкрот, — сказал Турчин. — Правда, я просил отсрочить вексель, но и первый срок наступит через три дня.
— Пан Гирык! — голос Михальского дрожал. — Когда я уезжал в Детройт, вы передали со мной письма пробсту в костел св. Войцеха и ксендзу Винценту Барчинскому. Может, в тревоге за Радом вы написали им что-нибудь?
— Душа пастыря всегда в страхе за прихожан, — уклонился Гирык. — Детройтские ксендзы не понесут писем в газету. Я ручаюсь за них.
— Бог — порука пану Теодору, а он — детройтским попам! — весело заключил Турчин. — А кто передал мой вексель Джошуа Форду?
Ксендз обиделся, и многие в зале считали, что лучше бы задать этот вопрос нотариусу.
— Пан Теодор не знает, — сказал Турчин. — Жаль! А вы, почтенный Джошуа Форд?
— Еще бы мне не знать! Я посмотрю, как вы заиграете на своей скрипочке через три дня.
— Вот достойный человек, — поощрял его Турчин. — Кто вам передал вексель?
— Йозеф Крефта!
— Я ведь не у него брал взаймы.
— И этот человек совершил две сотни купчих! — поразился нотариус. — По-вашему, тот, кто ссудил вас деньгами, не может продать вексель? Это что же, у вас в России такие порядки?
— И у нас ростовщики — христопродавцы! — успокоил его Турчин. — И у нас векселя по рукам ходят. На том мир стоит.
— Вот Крефта и купил вексель. За кого Крефта возьмется, того он живым не выпустит.
У прихожан отлегло от сердца: ксендз остался в стороне.
— А теперь последнее, пан Теодор. Сколько акров земли вы купили у Крефты для себя? И почему не скажете людям: скоро и я пойду за плугом вместе с вами.
Земля, земля! Простая материя жизни, она более всего занимала умы фермеров. Они хотели знать, кто новый поселенец, сколько он купил земли и нет ли здесь опасности для них?
— Церковь не запрещает нам владеть землей.
— Но зачем тайком, пан Теодор?
— Я не успел оказать о покупке: прошло немного времени.
— Земля куплена в ноябре прошлого года.
Взгляды прихожан перебегали с одного на другого; слова Турчина ложились на чашу правды, пригибали ее книзу.
— Неужели и клочок земли можно поставить в упрек пастырю! — Выдержка покидала ксендза.
Турчин рассмеялся с душевным отдохновением. О покупке он узнал стороной, от чертежника, который снимал копию землемерной карты.
— Отныне ваш пробст первый шляхтич в Радоме — четыреста двадцать акров земли! Вот и берите одного из нас голыми руками: тут я, банкрот, а тут пан Теодор, и не один, а с Крефтой, с нотариусом, компания славная, они со всяким гешефтом управятся.
— Бисмарк! — послышался громовой голос Дудзика.
Это было едва ли не самое большое ругательство среди познанских и особенно силезских поляков. Мы смотрели, как прихожане двинулись к дверям, показав спину и ксендзу и Турчину, отворачиваясь от нечистоты, в которую их ввергли.
И город Солнца не встал на месте лесных порубок. Когда отцы францисканцы, Леон Брандыс и Дезидериус Лисс, привезли в Радом церковные колокола, они в три тона славили не коммуну, не общежитие справедливости, а разбитые телегами деревенские улицы, паровую мельницу Крефты, новую кирпичную плебанию, дубовые ставни на окнах и карточные — столы в заведении Миндака.
Ксендз не собрал и трети подписей. Прихожане склонились к Турчину; на обоих листах под его именем потянулись столбцы имен. Ксендз пробрался на крыльцо, к Аврааму и Тадеушу, устрашая прихожан суровым взглядом. Убедившись, что приход склонился к генералу, ксендз закричал об измене вере, о слепых кротах, которых судьба напрасно вывела на свет божий, и о том, что радомцы — развращенная чернь, готовая побить камнями своего пророка. «Hejze на Soplice! Hejze на Soplice!» — выкликал он в ярости, вспоминая преданного толпой шляхтича из поэмы Мицкевича. Пан Теодор покинул Радом и лоно польской церкви. Матильда увезла его в штат Висконсин, в поселок с немецким именем Берлин, а в конце лета они вернулись в нашу округу, на свою ферму, в 14 милях к северо-востоку от Радома. Здесь он жил в дружбе с немецкими католиками. Честолюбие снедало его, болезнь валила с ног; осенью 1878 года он умер, не дожив до 42 лет. Матильда не отдала его тела попам из Эшли, в ней проснулась упрямая жена капрала прусской армии. Она положила пана Теодора в дубовый гроб, на телеге привезла его в наш костел и похоронила на радомском кладбище. Ксендзом в Радоме был тогда ее соплеменник, немец, плохо говоривший по-польски, отец-францисканец Марек Танел; он и положил начало господству ордена францисканцев в нашем приходе.