Где сидит фазан
Шрифт:
«Если данный момент — в числителе, а прошедшие — в знаменателе…» Эту песенку Тёма спел ей в день знакомства. Вряд ли его собственный инсайт, прочитал либо услышал, теория не новая. Субъективная длительность времени есть дробь, отношение условной единицы к прожитым годам. Год для пятилетнего человека — одна пятая его жизни. Двадцать процентов. А для пятидесятилетнего всего два. То есть. То есть. Чтобы притормозить время, надо либо уменьшить знаменатель (здравствуй, дедушка Альцгеймер). Либо увеличить числитель. Удлинить сегодняшний день, текущий месяц, год. У Тёмы для этого были его песни.
Когда Саша обретала цель, препятствия лишь добавляли азарта. Цель — главное, остального не существует. Пусть в «остальное» угодил твой муж. Удивительно, — думала она, запуская ноут, — даже стараясь быть как все, я иду маргинальным путём. Бороться, похоже, глупо. Когда это началось? Пальцы тем временем набирали «Как зачать ребёнка без…». «Мужчины», — подсказал Гугл. Затем «овуляции» и, наконец, «участия мужа». Чуть помедлив, она кликнула третью строку.
* * *
В детстве многим хочется скорее повзрослеть. Взрослость манит размахом жеста, соблазнами ошибок, прищуром света из-под двери, томительной иллюзией свободы. А когда за этой дверью надают по шее, люди просятся обратно. Однако многим — это значит — не всем. Саша рано догадалась, что она из «не всех». Взрослеть ей не хотелось совершенно. Когда твои годы измеряются однозначными числами, взросление — почти синоним насилия. Взять хотя бы детский садик. Там постоянно заставляли что-то делать, например, есть. Саша откусывала кусочек творожной запеканки и жевала его весь завтрак. Но ещё хуже — варёный лук в супе… бэ. А главное — масса шумных, тупых, посторонних детей.
Однажды, вернувшись с прогулки, она не смогла развязать шубку. Тесемка была сырая, а руки замёрзли. «Сама», — бросила воспитательница на ходу. Саша осталась в пустом коридоре. Хотелось плакать, но это означило бы — как все. Ах, так, — подумалось, — ну ладно. И она поехала домой.
Номер троллейбуса она помнила и дорогу более-менее. Ехала долго. Какие-то люди обратили внимание на бесхозное дитя. Сашу отвели в милицию. Но пока там выясняли, что да как, ребёнок сделал ноги. Дом был почти рядом. Только у двери сообразила: мама с папой на работе! Постучала, вздохнула и… двинулась обратно в садик.
Тем временем зажглись огни автомобилей. Будто по их сигналу в улицы проникла темнота. Сашу окружил другой город. Здания превратились в силуэты. На сугробы легли цветные пятна реклам. В садике уже все разошлись, горело только окно заведующей. Знакомая «Волга» 2410 стояла у крыльца. Из приоткрытой двери кабинета Саша услышала голос папы. И сразу увидела его — в серо-голубой шинели с красными погонами. Заведующая, Лидия Сергеевна, шмыгала в платок. Незнакомец в пальто говорил по телефону. Он первым заметил Сашу. «Отбой, майор. Кажется, нашлась».
Дома Сашу не ругали. Есть люди, особенно женского пола, на которых трудно сердиться. Их, напротив, хочется утешить. Даже если они крепко накосячили. Извиниться, как ни странно, тянет перед ними. И возраст здесь ни при чём.
— Я знаю, тебе надоело в садике, — успокаивала мама, — потерпи ещё годик, это совсем недолго. Пойдёшь в школу,
Мамины слова казались дочери наивными. Во-первых, год — это очень долго. А во-вторых, чего там хорошего, в школе-то?
— Больше так не делай, Александра, — говорил папа, — обиделась на кого-то, а расстраиваешь нас. У меня на работе беспокоились… важные люди. Которых, знаешь ли, не стоит беспокоить.
Да, Саша знала — работа у папы особенная. Там хранятся большие секреты и командуют важные люди. Атмосфера многозначительных намёков окружала её с пелёнок. Посёлок, где она родилась, назывался комбинацией из букв и цифр. На улице всегда было холодно, мало солнца. И ракеты исчезали в чёрном небе, сверкая, как бенгальские огни.
Затем они переехали в Сирию. После — в Германию. В Сирии ей запомнилась одна ночь. Праздник в саду, ароматы вечерних цветов, духов и кухни. Медленные бабочки величиною с птиц. Её поставили на стол и фотографировали. И ещё — многие хотели потрогать её русую голову. Потом фотограф взял Сашу за руку и кланялся. Саше казалось, что она фея или принцесса. Или одна из этих бабочек. Чувство сохранилось в ней и включалось, будто аварийный источник света, много лет. О Германии воспоминаний не осталось.
Дальше — город Ярославль, папе дали новую работу. Называлась она «институт». Сашу отдали в детсад, где вышла та история с побегом. Наутро в группу явилась заведующая. Детей рассадили по стульчикам, что-то говорили. Прозвучала её фамилия. — «А теперь послушаем, как Саша Нестерова извинится за вчерашнее». — «Не буду, — Саша кивнула на воспитательницу, — или пусть она тоже извиняется». Через неделю воспитательница исчезла.
В школе Саша училась на четвёрки, плюс-минус балл. Но по математике всегда было «отлично». Решения уравнений и задач как будто сами получались верными. Поначалу она даже удивлялась, что у многих выходит иначе. Саша могла бы стать круглой отличницей. Но зачем? Ботаники есть в любом классе. Бимбы, мажоры и клоуны — тоже. Хулиганов вообще как грязи. А председатель совета дружины — один. Она стала председателем, затем комсоргом школы.
И когда в актовом зале объявляли: бла-бла-бла… предоставляется Александре Нестеровой, она — стремительная, лёгкая — взлетала на трибуну. Стрижка пикси-боб — порезаться можно, фартук с кружевами — ослепнуть. «Школьной форма» сшита на заказ в спецателье. Ах, приятный, головокружительный момент. Саша окидывала аудиторию дерзким взглядом. Сейчас все они — отличники, красавцы, фавориты и лузеры, мелкие дельцы, начинающие шлюхи и бандиты — все! — будут слушать заготовленную ею чепуху. Она была вне групп и категорий. Исключительная Александра Нестерова. Вот так.
Школьных активистов часто презирают, иногда не замечают, временами бьют. Саша была популярна. Она играла слишком хорошо. В образе элегантного комсорга чувствовался смутный подвох. Даже педагоги ощущали стилизацию на грани фарса. Саша особо не маскировалась. Усмехалась анекдотам про вождей на батарейках или чучело в машине. Могла и сама пошутить о здоровье, например, товарища Черненко. Который в шесть утра справляет малую нужду, в восемь — большую, а в десять — просыпается и встаёт с кровати.