Где-то под Гроссето (сборник)
Шрифт:
От переизбытка трудов выпиваю еще пива и набираю в результате с мобильного. Автоматом. Как пишут на «Ньюсленде», поздравляю, вы тектонический болван. Ничего не поделаешь. И ладно.
Настенькина мама отвечает сразу, как будто подкарауливала у телефона. Голос приятный. Вежливая. Не нервничает, не лебезит. Да, всё так. Настя хотела бы в цирк, но к нам не приезжают. Куда это – “к нам”? Называет дикие бебеня – где-то аж за Рузой. Семь лет на оленях. Не повезло. И еще раз не повезло – оказывается, не я один умею работать с информацией. Там, под Рузой, тоже не дураки сидят. Гуглить умеют. Настенька хочет в конкретный цирк, на конкретное представление. То
У мамы Настеньки теплый голос, с каким-то забавным акцентом, который я не опознаю. Один раз она даже смеется, мягко, весело, у самой моей щеки. Очень уютно. А я бы смог смеяться, если бы у моей дочери был рак головного мозга? Не уверен. Я бы расхотел смеяться, если б у меня просто была дочь. Простудится, упадет, разобьется, умрет. Ну его нафиг. Может, все-таки мошенница? Перепродаст потом билеты – и дело с концом? А зачем перепродавать? Кому? Где она найдет таких дураков за четыре сольдо?
Да, извините, самое главное: билетики вам как передать?
Мы оба замолкаем испуганно – я и Настенькина мама. Две телефонные трубки, не соединенные ничем, даже проводами. Я боюсь, что она назовет домашний адрес и мне придется ехать два с половиной часа в один конец, про назад и не говорю. Проще уж остаться там, под этой Рузой. Навек затеряться в степях. Она тоже боится назвать домашний адрес – а вдруг я маньяк, в конце концов? Приду с топором, порешу враз всю семью, унесу старенький телевизор. А может, новенький: сорок два дюйма, плоский экран. Крепится к стене. Телевизора-то у меня нету. Мотив? Мотив! Что она вообще знает обо мне, кроме голоса и номера, высветившегося на дисплее? Я даже не сотрудник хосписа. Квартира съемная. Выкину симку, сменю адрес – и ищите меня. Мы несколько секунд боимся хором – это Москва, родимая, додавливает в нас живое и человеческое. Добивает даже до Рузы. И за нее.
Настенькина мама справляется первая. Женщина. Сильный пол. Оставьте, пожалуйста, билет на кассе, в цирке. Мы приедем к началу спектакля и заберем.
Мы разом же переводим дух – пронесло. Она говорит спасибо – просто, но с таким достоинством, что я невольно завидую. Я бы так не смог. Не смог, и всё. Быть кому-то обязанным – это вообще хуже смерти. Если бы мне пришлось принимать благотворительные подачки, я бы удавился, честно. А она вот не давится.
Девочка Настя. Рак. Цирк. Мечта.
Придется все-таки самому тащиться к кассам.
На следующий день я вместо законного обеда прусь в цирк. До бульвара добираюсь к двум, совершенно не узнавая дневную Москву. Так вот ты какой, северный олень! Ничего. На бульваре даже красиво. Снуют вертлявые хипстеры, богатые бабы атакуют торговый центр. Чистая публика. Никакого рака. Москва и рак несовместимы. У нас даже инвалидов нет. Все здоровые, успешные и молодые. Плюс обслуживающее быдло. Лучший город на земле. На том стоим.
Тетка в окошке сварливо сообщает мне, что кассы закроются через десять минут. Десять минут. Ни души. Я рассматриваю схему зала – офигеть, какие цены! Знаете, сколько сейчас стоят билеты в цирк? Я тоже не знал. Мелкая московская сволочь во мне жалобно скулит, что с галерки тоже отлично видно, но я не поддаюсь. Два места в третьем ряду выдерут
Я закроюсь скоро, молодой человек! – нервничает тетка. Голодная, наверно. Жрать надо меньше, вот что! Тогда и денег будет достаточно. Я на одной пицце состояние просаживаю. Ничего, всё наладится. Я просто никогда не пробовал вести бюджет. Заодно и научусь.
– Два билета в третий ряд на воскресенье, на час дня.
– Шесть тысяч рублей.
– Хорошо, только мне надо оставить билеты на кассе, люди приедут и заберут перед самым представлением.
Тетке пофигу метель – заберут или нет, она голодная. Берет мои кровные, сует в ответ два билета. Молча.
Я выхожу на бульвар, перезваниваю зачем-то Настенькиной маме. Докладываю голосом. Ой, спасибо, – говорит она. – Спасибо большое. А Настенька готовится уже. Платье выбирает. Велела у вас спросить – красное или синее? А какая разница? – спрашиваю я растерянно. Настенькина мама смеется. Вот и я ей так говорю. Но она хочет вам понравиться. Какой приятный все-таки смех! Теплый, живой. До свидания. И вам до свидания. Еще раз спасибо большое. Вы очень хороший человек.
Я смотрю на часы – до перерыва еще три минуты. Вламываюсь к тетке.
– Погодите! Мне еще один билет! Рядом вот с этими, – тычу ей в окошко два билета. – Я только что брал! Мне еще один!
Тетка, уже сдвинувшая жопу в сторону обеда, негодует, желудочный сок переливается у нее через край. У меня обед! Приходите через два часа! Хрен тебе. Не на хипстера напала. Я сладострастно цитирую ей «Закон о защите прав потребителей», грожу цирку и персонально вам, гражданочка, суровыми карами.
Хлоп. Тррр. Бумс. Принтер выплевывает еще один билет.
– Подавись!
– И тебе того же!
Итого – девять тысяч.
Моему бюджету конец.
Перезваниваю Настенькиной маме еще раз. Говорю осторожно – вы меня извините, я сразу не сказал. Но я не два билета взял. А три. Это ничего? Она опять смеется, ласково, близко. На самом донышке смеха дрожит что-то похожее на слезы. Что вы, – говорит. – Это очень хорошо. Просто замечательно. Спасибо еще раз. Вы очень, очень хороший человек!
Перезваниваю в третий раз. Что-то случилось? Нет. Передайте, пожалуйста, Настеньке, что платье лучше всего красное.
Я глупо лыблюсь, стоя посреди бульвара. Чувствую себя хорошим человеком. Это приятно. Как будто солнцем по макушке погладило. Никто ни разу в жизни не называл меня хорошим. Человеком – тоже. Меня хвалили-то в последний раз в школе. На физкультуре. Тот самый Песков. За того самого козла. Больше никто.
Я вдруг понимаю эту, из хосписа. И всех остальных. Вот почему они все бегают волонтерами, визжат, толкаются, вписываются то за педиков, то за пиндосов, то за котят. Им приятно. Просто приятно. Быть хорошим человеком – хорошо. Тепло. Я воображаю, как подойду к Настенькиной маме перед началом представления. Цветы. Лучше розы. Три. Нет, пять. А Настеньке игрушку. Или шоколадку. Интересно, можно ей шоколад? А потом гулять – по бульвару. Или в парк Горького можно – там, говорят, хорошо стало. Чисто. Я физически ощущаю, как Настенька берет меня за руку. Теплый маленький кулачок. За другую руку меня держит Настенькина мама. У нее светлые волосы, немножко грустное, милое лицо. Мэг Райан. «Неспящие в Сиэтле». Мэг Райан нюхает розы и смеется – тихий, нежный смех переплескивает у самого моего сердца. Настенька бежит по бульвару, платье у нее красное.