Где ты теперь?
Шрифт:
– Может быть.
Она поднялась со стула и, подойдя к кровати, взяла НН за руку и погладила по голове. НН, накрытая простынкой, казалась такой маленькой, почти незаметной. Теперь в палате слышен был лишь монотонный писк электрокардиограммы, отсчитывающей удары ее сердца.
Жужжание кондиционера.
Шум машин.
Весна.
Ее мать повернулась ко мне:
– Они были вместе с этим… Карлом?
– Когда это произошло?
– Нет. Они были вместе? – Она слегка зарделась. – Ну, то есть они встречались? Понимаешь, о чем я?
Я кивнул:
– Да. По-моему. Вы не знали?
– Она мало о нем говорила. Разве только что есть такой Карл и что он из Штатов.
– Нам тоже известно не больше, – сказал я.
– Знаешь,
– Я не знал.
– Ты действительно ничего не знал?
Я помолчал.
– Да, – ответил я.
– Она ничего не говорила тебе?
– Напрямую – нет.
– А ты?
– Я?
– Ты ее любил? – Она быстро исправилась: – Любишь ты ее?
– Да, – прошептал я.
– Хорошо.
– Не уверен только, что это поможет.
– Скорее только это и поможет.
– Чему же?
– Всему.
Мы немного помолчали. Просто сидели и обдумывали, и ни один из нас не знал, правда это или просто принято говорить, что любовь может помочь. НН дышала ровно, а стрелки на часах плавно, секунда за секундой, двигались вперед. Я думал о Вселенной, что если я прямо сейчас отправлюсь со скоростью света в центр Млечного Пути, например, то доберусь туда за двадцать один год, а НН придется лежать тут и дожидаться меня 30 000 лет.
Но так быстро никто не летает.
В плохом настроении я часто про такое думал.
Благодаря Эйнштейну слишком далеко мы друг от друга не убежим.
В палату зашла медсестра, кивнула нам и начала снимать показания: нажала на кнопку, повернула рычажок, сделала отметку в журнале и опять ушла.
Мать НН посмотрела на настенные часы и сверилась с наручными:
– Мне, пожалуй, пора.
И тут меня осенило. Если не сейчас, то, возможно, я никогда этого не узнаю.
– Можно вас кое о чем спросить?
– Ну конечно.
– Как ее зовут?
Она посмотрела на меня так, словно не поняла вопроса:
– Ты не знаешь ее имени? Как это? Она разве не говорила, как ее зовут?
– Никто на Фабрике не знает, – ответил я, – кроме Хавстейна. Может, только он и знает. Наверное, она из-за автобусов не хотела, чтобы люди знали ее имя. Поэтому мы называли ее НН.
– No Name?
– Да.
Она посмотрела на лежащую в кровати дочь. Хорошо бы за окном пролетела птица или лицо НН озарилось слабой улыбкой. Это бы так много значило для нас. Но ничего не произошло.
– София. Ее зовут София.
Поднявшись, ее мать сняла с крючка куртку, оделась, застегнулась и опять повернулась ко мне:
– Ты как думаешь, она поправится?
Я задумался. Я понимал, что ей хочется услышать. Но мой ответ был другим.
– Нет, – сказал я.
Я старался навещать Софию как можно чаще, несколько раз в неделю, но никогда больше не встречался с ее матерью. Может, она больше не приходила, а может, просто бывала в другое время и в другие дни. Наши пути больше не пересекались, и когда я заходил в палату, ее присутствия там не ощущалось.
После трагедии лес у въезда на Хвитансвегур словно изменился. Сколько мы ни сажали, он становился все меньше и меньше, и в конце концов от него осталась только нелепая кучка деревьев, у которых никто не останавливался. Теперь работали мы всего два дня в неделю, и то если нам звонили из регионального управления, поэтому я сидел на Фабрике и ждал звонка. Иногда я помогал Палли, разгружал корабли, носил ящики с рыбой, водители подбрасывали меня до Торсхавна, а оттуда я добирался на автобусе домой.
Еще я читал.
«Путеводитель Филдинга по островам Карибского бассейна и Багамам».
790 страниц и ни единой фотографии.
Бесчисленные заметки, сделанные Хавстейном, подчеркнутые строки и вложенные листочки.
Понимал
Понимал ли он, что Монтсеррат еще в девяностых был полностью разрушен при извержении вулкана?
Что на Гаити больше не правит Док-младший? [86]
А может, это не имело для него никакого значения?
86
«Док-младший» или «бейби-Док» – Жан-Клод Дювалье-младший (р. 1951), президент Гаити с 1971 по 1986 гг.
Совершенно никакого.
После того, как София ушла, на Фабрике воцарилась удивительная тишина. Не то чтобы там прежде было как-то особенно шумно, нет. Однако теперь мы двигались медленнее, осторожно ступая по полу, и по лестнице ходили так, чтобы ступеньки не скрипели, словно каждый громкий звук повлечет за собой ужасные последствия. Мы не по иголкам ходили, нет – мы ходили по минному полю, как будто были наряжены в воображаемые саперские костюмы, маски, шлемы и бронированные жилеты. Разговаривали мы неохотно, все наши беседы были в основном о повседневных мелочах: погода, машина, которую надо отвезти в ремонт, короткие фразы о Софии. Никто не предлагал убрать вещи из ее комнаты. Никто не произносил вслух то, о чем все знали и постоянно думали: что бы с ней дальше ни произошло, сюда она больше не вернется. И что бы ни случилось, Фабрика никогда не станет прежней. И хотя никто не говорил об этом, Хавстейна неотступно мучила одна мысль: день, когда ему позвонят из управления и попросят поместить здесь еще одного человека, станет днем больших неприятностей. Здесь больше не место кому-то еще. Различия между домом и лечебным учреждением медленно и незаметно стирались, пока наконец и вовсе не исчезли. От того реабилитационного центра, где Хавстейн по-отцовски за нами присматривал и куда я попал прошлым летом, не осталось почти ничего. Вместо него появился обыкновенный – пусть даже слишком большой – дом, где мы жили на подачки государства, по-прежнему полагающего, что оно поддерживает реабилитационный центр с постоянно меняющимся составом пациентов. Хавстейн теперь часто бывал в Мули, выезжал по утрам, а возвращался вечером, усталый и неразговорчивый. Я опять начал готовить ужин к приходу всех остальных, а Карл обычно помогал мне накрывать на стол, доставал тарелки, приборы, стаканы и воду, а потом приходили остальные, садились за стол, пили и ели.
Дни бежали, словно ничего не произошло, и так продолжалось до середины июня, когда я отправился на пустошь у Хвитанесвегура и начал подготавливать почву к посадке деревьев, я рылся в сырой земле, а солнце обжигало мне спину. Херлуф с Йоугваном уехали в управление договариваться об отпуске, который они собирались взять через месяц. В отличие от меня, они работали полный рабочий день, занятия у них могли быть разные – сажать деревья, ремонтировать дороги и выполнять разные другие поручения. В тот вечер я был на пустоши один, и одиночество мое нарушал лишь ровный гул машин, проезжающих по трассе, да пара овец, топчущихся в поисках травы повкуснее. Во время работы Херлуф с Йоугваном часто уезжали по делам, поэтому я привык работать подолгу один и радовался, когда они говорили, что им надо съездить в центр, – тогда я мог работать, не подстраиваясь ни под кого, полностью сосредоточившись на деле, так что видел только свои руки и пальцы, погружающиеся в почву. Маленький клочок земли передо мной с каждой секундой менялся, а окружавший меня пейзаж превращался в неясную декорацию на заднем плане. Даже звуки сливались в монотонное жужжание машин, пение или крики птиц и шум ветра или дождя.