Генерал де Голль

Молчанов Николай Николаевич

Легендарный призыв 18 июня 1940 года служит важнейшим рубежом в биографии де Голля. Он завершает карьеру офицера и начинает жизнь государственного деятеля. «По мере того как в микрофон летели слова, от которых уже нельзя было отречься, — вспоминал де Голль, — я чувствовал, что я заканчиваю одну жизнь, ту, которую я вел в условиях твердо стоящей на ногах Франции и единой армии. В 49 лет я вступил в неизвестность, как человек, которому судьба указывала необычный путь».

Очень мало французов услышали выступление де Голля. Своим содержанием оно не походило на политическую программу и все свое значение приобрело задним числом из-за последовавших затем событий. Призыв, обращенный только к французам, находившимся в Англии, не звал к чему-либо население самой Франции, ему оставалось ждать развития мировой войны и надеяться. Де Голль едва затронул причины разгрома Франции и почти обошел молчанием политику правительства Петэна. Все это

можно понять, поскольку в тот самый момент, когда передавалось выступление де Голля, еще только начинались переговоры о перемирии. Неопределенность Положения Франции и самого де Голля отразилась в этой краткой пятиминутной речи. Главное ее значение заключалось в том, что нашелся человек, который на французском языке сказал французам, что судьба их родины еще не решена. В рукописи призыва 18 июня содержалась фраза: «Франция проиграла сражение. Но она не проиграла войну». Де Голль почему-то не прочитал ее перед микрофоном, и она появилась лишь в тексте обращения, напечатанного в виде листовки, расклеенной на стенах домов английской столицы, а затем посыпавшейся с самолетов на французскую землю. А между тем именно эта фраза особенно ярко выражала суть дела. Во всяком случае, впервые прозвучало слово «Сопротивление». И хотя это было лишь слово и притом в очень специфическом понимании, оно выразило смысл, который вскоре начинает приобретать само существование Франции и ее народа.

Листовка с текстом призыва Шарля де Голля. 18 июня 1940 г.

Уже во втором выступлении, 19 июня, де Голль поясняет свои намерения и обращается с более точным и более широким призывом. «Перед лицом охватившего французов смятения умов, перед фактом ликвидации правительства, ставшего прислужником врага, и ввиду невозможности восстановить действие наших институтов я, генерал де Голль, французский солдат и командир, с полным сознанием долга говорю от имени Франции.

От имени Франции я твердо заявляю следующее: абсолютным долгом всех французов, которые еще носят оружие, является продолжение Сопротивления.

Сдача оружия, оставление участка фронта, согласие на передачу какой бы то ни было части французской земли под власть противника будут преступлением против родины.

Солдаты Франции, где бы вы ни находились, подымайтесь на борьбу!»

22 июня, когда де Голль уже узнал об унизительных условиях перемирия, он формулирует свои принципы Сопротивления: «Большинство французов не согласны на капитуляцию и порабощение, исходя из принципов, которые называются: честь, здравый смысл и интересы родины. Я говорю честь, ибо Франция обязалась не прекращать борьбы без согласия союзников… Я говорю здравый смысл, ибо абсурдно считать борьбу проигранной… Я говорю о высших интересах родины, ибо это война не только франко-германская, которая может решиться одним сражением. Это мировая война…»

24 июня он торжественно обещает, что придет день, когда французская армия вместе с союзниками вернет родине величие…

Итак, кое-что сказано гораздо яснее. Де Голль призывает к борьбе французских солдат, где бы они ни находились. Он обвиняет правительство Петэна в предательстве. И все это украшено пышным орнаментом волнующих, величественных, но все же туманных слов: честь, родина, величие, долг и т. п.

Де Голль часто упоминает о себе, уверенно, твердо говоря от имени Франции. Призыв объединяться вокруг него самого высказывается с каким-то эпическим пафосом и очень напоминает возгласы коннетаблей и полководцев феодальных времен, которые вели в бой своих вассалов и солдат с криком; «За мной, за Валуа!», «За мной, за Шатийоном!» Эти исторически точные формулы сменились затем, по мере укрепления абсолютизма, призывом: «За короля!» Де Голль не видит посредников между собой и Францией, собственно, он отождествляет себя с ней.

Такой необычный тон резко контрастирует с напускной скромностью современных де Голлю политических деятелей, считавших правилом хорошего тона изображать себя слугой нации. Обычно за этими ужимками скрывается непомерное тщеславие выскочки. Генерал де Голль не опускается до подобного лицемерия и демонстративно наделяет себя функциями вождя и повелителя, получившего полномочия от судьбы, провидения! Такая манера не могла не шокировать, особенно в те дни, когда долговязый французский генерал ходил по лондонским улицам и на него никто не обращал внимания. Слишком много там было полководцев, президентов и королей в изгнании, носивших гораздо более известные имена.

Но этот человек, ездивший нередко в мрачной и темной лондонской подземке, зажатый в давке переполненных вагонов, сохранял непоколебимое сознание своей особой исторической миссии. Очень много написано о так называемом «патологическом

честолюбии» де Голля, о его откровенных претензиях на исключительное место в истории. Эта черта генерала чаще всего осуждается и высмеивается. Однако случай де Голля таков, что он заставляет прислушаться к характеристике честолюбия выдающегося человека, которую дает Томас Карлейль в пресловутой книге «Герои, почитание героев и героическое в истории»: «В каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться в полную меру сил, данных ему природой; стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое „я“, делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость… Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия — не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение. В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его».

Но как же совместить притязания де Голля на единоличное руководство Сопротивлением с его обращениями к крупным политическим и военным деятелям, которым он предлагал возглавить борьбу?

Был ли он искренним? Споры по этому поводу не прекращаются, и можно с уверенностью сказать, что, приветствуя появление в Лондоне «любого французского деятеля, пожелавшего возглавить постоянное французское движение Сопротивления», де Голль не упустил бы возможности в соревновании с ним показать, кто чего стоит. Не нашлось, однако, ни одного претендента на руководство движением, которого еще не существовало. Де Голль пока оставался со своим верным лейтенантом Курселем, с крайне ограниченным запасом английских слов и с поддержкой только одного англичанина. Правда, имя его — Уинстон Черчилль. А это значило, что на него можно положиться только в той степени, в какой он считал генерала де Голля пригодным для достижения целей большой политики правительства Его Величества короля Великобритании…

В Лондоне де Голль сначала поселился в небольшой трехкомнатной квартире на Сеймор-плас, недалеко от Гайд-парка. 19 июня приехала мадам де Голль с детьми и гувернанткой Маргаритой Потель. Им удалось отплыть из Бреста на последнем английском пароходе. Стоявшее рядом польское судно было потоплено на их глазах немецкими самолетами. Первое время семья жила в Лондоне, но это было очень неудобно из-за больной Анны. В свои 12 лет она с трудом ходила и сохранила ум и речь трехлетнего ребенка. В кругу семьи несчастная девочка чувствовала себя прекрасно, но ее надо было оберегать от посторонних. Поэтому сразу в пригороде сняли коттедж. Здесь генерал проводил все воскресенья, подолгу играя с больной дочкой, заливавшейся радостным младенческим смехом, слушая пение отца, тянувшего заунывным басом старинную песенку: «В моей табакерке добрый табачок!»

Сын Филипп вскоре поступил в морскую школу, а дочь Элизабет — на курсы медицинских сестер. Все рабочие дни недели де Голль проводил в Лондоне. Он снимал номер в отеле «Коннэт». Это был пансион в духе старой Англии, где обычно жили пасторы и чопорные старые девы. Здесь, в мрачной комнате, де Голль писал свои речи и перечитывал классиков, прислушиваясь к разрывам немецких бомб и стрельбе зенитных орудий. Осенью 1940 года шла воздушная «битва за Англию». По субботам де Голль ехал в автобусе за город, к семье. Он не знал никакой светской жизни, никаких развлечений, театров, клубов и т. п. Кроме необходимых для его дела контактов, де Голль не имел никаких связей и вел крайне замкнутый образ жизни.

Мать его осталась во Франции. Она жила в Бретани, в Пемпоне, поскольку там служил, охраняя военный склад, старший брат генерала Ксавье. Когда он попал в плен к немцам, мать осталась с дочерью брата Женевьевой де Голль, впоследствии отправленной немцами в лагерь Равенсбрюк. Мать узнала о выступлении сына 18 июня от сельского кюре, который слушал лондонское радио. Старушка сказала при этом: «Так должно и быть, я узнаю Шарля, это именно то, что он должен делать». Де Голль рассказывал: «Она умерла через несколько недель, говоря, что возлагает свои упования на успех моего предприятия». Мать скончалась 16 июля 1940 года, и де Голлю скоро прислали фотоснимок ее покрытой цветами могилы. Между прочим, генерал при всей своей холодной отчужденности проявлял порой неожиданную и странную для него чувствительность. Он был очень растроган, например, когда, после сообщения в газетах о том, что суд Виши приговорил его к смертной казни и конфискации имущества, десяток вдов прислали ему свои обручальные кольца, чтобы золото пошло на поддержку его дела…