Генерал Ермолов
Шрифт:
Между тем я уже нашел войска нами собранные и, хотя их было мало, Алексей Петрович, зная персиян, был уверен, что для отражения неприятеля этого достаточно… Он денно и нощно работал, распоряжался, приказывал и был так весел, тверд и свеж, как петербургский житель на вахтпараде.
Около семи тысяч человек было собрано против Аббас-Мирзы и около трех тысяч против сардаря Эриванского. Алексей Петрович хотел на днях отправиться к первому отряду, а вторым послал командовать Алексея Александровича Вельяминова. Дела задержали его
Приведенный фрагмент из воспоминаний Давыдова написан, конечно, с пристрастием. Автор пытается защитить двоюродного брата Ермолова от обвинений в том, что он не подготовился к войне, а когда она началась, проявил нерешительность; своей жестокостью вызвал озлобление горцев, которые, воспользовавшись вторжением персиян, якобы в едином порыве поднялись против русских.
Биограф проконсула Кавказа не может отмахнуться от этих обвинений только потому, что они исходили от его противников. Если не вникать в суть дела, то в чем-то можно согласиться с его критиками, скорее с хулителями. Да, узнав о вторжении персиян, главнокомандующий действовал очень осторожно. Денис Васильевич, конечно, лукавил, когда писал, что Алексей Петрович в это время «был так весел, тверд и свеж, как петербургский житель на вахтпараде». Для повседневной радости не было причин: русский поверенный в Тегеране Симон Иванович Мазарович не предупредил Тифлис вовремя о готовящемся нападении, царь сомневался в преданности генерала, а потому не прислал подкреплений.
В общем, было от чего прийти в уныние, отметил лет сто назад крупный кавказовед Евгений Густавович Вейденбаум. Другое дело, что неудачи русских на начальном этапе войны не были фатальными: уже через два месяца они, обладая теми же силами и той же ермоловской выучкой солдат, стали одерживать победы над персами.
Да, горянки не без причин пугали детей именем Ермолова. Бывало, он сжигал аулы, вешал в назидание другим горцев, уличенных в набегах на русские пограничные станицы и села, брал заложников, но делал это не чаще своих предшественников. Все это было, но только не в 1826—1827 годах. Не случайно, по-видимому, историки в это время не видят массового народного движения против русских{656}.
Да, весь мусульманский Кавказ восстал против русских, но это произошло одновременно с вторжением персиян, а не раньше. А пришли государь Ермолову хотя бы одну дивизию из резерва, и войны не было бы вообще, считали современники.
Блистательный историк-писатель новейшего времени Натан Яковлевич Эйдельман, чьи выводы мало зависели от идеологической ситуации, утверждал, что жестокость Ермолова вполне соответствовала той эпохе и тем обстоятельствам, при которых он служил{657}.
Мнение же об исключительной жестокости наместника основывалось на двух совершенно противоположных источниках.
Во-первых, оно исходило от самого Ермолова, который с удовольствием называл себя «проконсулом Кавказа» и живо рассказывал о том, что другие скрывали. На это обратили внимание ещё дореволюционные историки.
Во-вторых, оно исходило от государя Николая Павловича и генерала Ивана Фёдоровича Паскевича, считавших необходимым
Когда в Тифлис прибыли Паскевич и Давыдов, Ермолов назначил их командовать войсками, направлявшимися против персиян. Обе стороны готовились к генеральному сражению, которое должно было состояться близ города Елизаветполя. Но прежде чем оно состоялось, князь Мадатов с отрядом в составе полутора батальонов пехоты, полка нижегородских драгун и двухсот казаков 3 сентября в пух и прах разнёс десятитысячный корпус принца Мамеда при Шамхоре, положив на месте и особенно во время преследования более полутора тысяч человек. Сам же лишился семи своих героев.
Поздравляя русских солдат и казаков с победой, карабахский армянин Мадатов, подкручивая огромные усищи, говорил:
— Вы, русские воины, я с вами никогда не буду побеждён; мы персиян не только здесь, но и везде разобьём. Ура!
— Ура-а-а! — разнеслось эхом по окрестностям. Ермолов был доволен. В письме к Мадатову он писал: «Как хорошо, что вы, любезный князь, положили начало
совершенно в подтверждение моего донесения о том, что я распорядился начать наступательные действия прежде прибытия генерала Паскевича. Они там думают, что мы перепугались и ничего не смеем предпринять! Происшествие сие порадует столицу, а я ожидаю донесения о взятии Елизаветполя»{659}.
Алексей Петрович не напрасно ожидал. Уже в ночь на 4 сентября Мадатов, желая захватить неприятеля врасплох в Елизаветполе, поднял войска и приказал выступать. Сам же с двумя сотнями казаков и двумя орудиями помчался вперёд. По пути он узнал от местных жителей, что неприятеля в городе уже нет, что гарнизон его был увлечён всеобщим бегством. Немного позднее стало известно, что комендант крепости Назар-Али-хан за трусость понёс самое позорное в Персии наказание: ему обрили бороду и, посадив на осла задом наперёд, возили по всему лагерю принца Аббаса-мирзы.
4 сентября князь с войсками вошёл в Елизаветполь. Значительную часть населения его форштадта составляли армяне. Они встречали освободителей хлебом-солью, фруктами, а их полководца обнимали за колени. Вечером во многих дворах звучали песни.
Победителям достались громадные трофеи, в том числе «жизненные припасы», в которых очень нуждались русские.
Казачьи разъезды, рыскавшие по всем направлениям, приносили известия о полнейшей деморализации персидских войск.
Ермолову удалось собрать близ Елизаветполя до десяти тысяч штыков и сабель. Он подчинил их общему командованию генерал-адъютанта Ивана Фёдоровича Паскевича. Сообщая об этом императору Николаю I, Алексей Петрович писал:
«Известная храбрость и военная репутация сего генерала делают его полезным мне сотрудником, тем более что он удостоился полной доверенности вашего императорского величества»{660}.
Вряд ли Ермолов не лукавил, давая такую характеристику Паскевичу. Но совершенно очевидно, он не стремился к обострению отношений с ним, что подтверждается и письмом главнокомандующего к всегда успешному в бою князю Мадатову, оскорблённому подчинением его отряда новому начальнику.