Генерал Ермолов
Шрифт:
— Выскальзывал, но не сам. Казак энтот вот его срезал. Вот беда-то! Помрачился рассудок у парня. Сам здоров, а умишком тронулся. Говорят, будто лучшего друга ныне схоронил. Вот с горя и того...
— Не может быть того. Казаки, они военные люди, жестокие. Горе-беца им нипочём. Мож его опоили зельем?
— Эх и мне бы, братцы, хоть какого-никакого зелья сейчас! Такого страху и ужасу натерпелися мы! — вздохнул сержант.
— Какого ужаса, Леонтьевич? Сызнова Йовта из петли выпрыгнул?
— Не-е-е, не так было. Как казака увели и снова из-под Йовты козлы выбили, а он, поганец, висит, дёргается, хрипит, но не умирает. Пришлось Фильке с Прохором на ногах да на плечах его виснуть. И то не сразу
Ночью Фёдора снова охватило странное оцепенение, словно его, как преступного Йовту, сковали кандалами, скрутили-спеленали тело, опоили дурманящим снадобьем. Он мог слышать, но слышал лишь ночные звуки разорённого войной аула: невнятный плач и причитания, стук топора, тревожное блеянье овец, звуки неторопливых шагов часовых, их тихие голоса. Он лежал посредине клетки, широко раскинув в стороны руки. Неотрывно смотрел он в ясное ночное небо, усеянное искорками созвездий. Млечный Путь манил его и казалось, что уж поставил он яловый сапог на звёздную дорогу, уж натянул узду, и преданный Соколик доверчиво следует за ним. Услышал он и странное, сладостное звучание небесных светил, похожее на свист заревой птахи или на плеск каспийского прибоя в тихую погоду, или на невнятный шелест майского дождя в молодой листве. Он слышал щебет сойки и тревожный лай лисицы. Временами ему чудилось, будто огромная хищная птица машет над ним пропахшими свежей кровью крылами. Он видел вьющиеся по ветру рыжие волосы Аймани. Будто расплела она косы, нарядилась в голубое, расшитое золотом платье, взяла в руки бубен. Ах, как она плясала! Каблучки её алых туфелек выводили рваный ритм, ударяя в дощатый пол звериной клетки. Он видел, как развевались в бледных лучах рассветного светила её золотые пряди, как поднимался колоколом подол её синего платья, обнажая хрупкие лодыжки. Он слышал бряцанье золотых браслетов на её запястьях и звон подвесок на её ожерелье. Ритм танца то замедлялся, то вновь возрастал. Монотонные звуки бубна сопровождали тихое пение. Голос Аймани, низкий и пронзительный, подобно всепроникающему полуденному зною, отнимал остатки сил, завораживал, погружал в вязкую негу, усыплял.
Аймани так и не заговорила с ним, а у него не достало сил снова звать её.
На восходе, когда отпели петухи и пастух погнал коров на пастбище, казак попытался освободиться из тесных объятий странной дрёмы. Он повернулся набок. В серых сумерках оба, и Трифон, и Ванятка, казались крепко спящими. Оба лежали в одинаковых позах, на спине, широко разбросав в стороны руки. Тёмный силуэт в соседней клетке изменил своё положение. Похоже, и воительница прилегла. Спит? Фёдор попытался сесть, затем пополз. С немалым трудом, с головы до ног покрытый испариной, он уцепился ослабевшими руками за прутья решётки. Вот она, Аймани, рядом, совсем близко. Кажется, протяни руку — и сможешь дотронуться. Ан нет! Прутья не дают дотянуться.
«Как же ты легла так, милая? Или не онемели твои ноженьки, а ручки-то, ручки под себя подсунула! Болит, видать, избитое-израненное тельце. И жёстко лежать тебе на загаженной диким зверем соломе. И сама-то ты, как дикий зверёк, на верную смерть сородичами покинутый», — так думал Фёдор, превозмогая странную дурноту.
— Эй, парень! Как там тебя? Трифон? Иван? Поди-тка ближе, что скажу, эй! — шёпотом окликнул Фёдор. Но часовые не отзывались. В серых сумерках казак ясно видел
— Эй, деревенщина! — позвал Фёдор в полный голос. — Если уж надумали спать на посту, так спите стоя, не то сержант осерчает и ко мне в клетку запрет!..
Солдаты не отзывались, Аймани не шелохнулась. Превозмогая слабость, Фёдор подобрался к решетчатой двери клетки. Тяжёлый замок висел на положенном ему месте и был заперт. Неподалёку, за княжеским домом бряцали колокольчики на шеях коров, да лениво взлаивали пастушьи псы. Фёдор, совершенно обессиленный, сполз на вонючую солому и провалился в сон.
— Нешто перепились, ваше высокородие?
— Ты у меня об этом спрашиваешь, паршивец?
— Нешто я виноват? Я предупреждал — коли перепьётесь, будете биты плетьми.
Фёдор услышал сначала торопливые шаги, затем будто что-то упало. Ружьё?
— Да он мёртв, Леонтьевич... Смотри: грудь пробита, а крови почти нет... Чем же она его так проткнула?
— Штыком, вашбродь. Гляньте: вон на штыке кровища... Ах ты, ах ты, бедолага, — запричитал сержант. Фёдору послышались в его голосе рыдания. Солнце нещадно пекло, под веками было красно, как в преисподней, но казак решил пока не шевелиться и не размыкать век.
— Оба мертвы...
— А Тришку-то дважды пырнули! Нешто прокрался злодей из леса? Тогда зачем девку с собой не увёл? Вот она, лежит себе... А вдруг, тож мертва, а?!
— Клетка отперта. Где замок?
— Вот он, на земле валяется, вашбродь.
— Как она смогла совершить такое, Леонтьевич? Как уговорила их отпереть клетку? А что казак? Тоже мёртв?
— He-а... вроде дышит. Сами смотрите: грудя вздымается, храпит, как чёрт — значица живой.
Фёдор слышал, как скрипнула дверь соседей клетки, как тяжело, с присвистом, засопел взволнованный Леонтьевич.
Вашбродь, а девка-то... — и он задохнулся от волнения.
Фёдор приоткрыл глаза. Леонтьевич стоял на коленях рядом с Аймани и истово крестился. Не помня себя, Фёдор вскочил, бросился к прутьям клетки:
— Что с ней! Отвечай, изувер! Он мертва-а-а-а-а?!. — вопил казак, не помня себя. Он тряс и гнул прутья решётки, гнев и горе душили его, по жилам текли огненные реки. Внезапно струя ледяной воды ударила ему в лицо, сладковатая влага наполнила рот и ноздри, потекла по шее за ворот рубахи. Фёдор захлебнулся, закашлялся, затих.
— Ну, вот. Так-то оно лучше! — сказал капитан Переверзев. — Что за припадки?
— Немудрено, вашбродь. Сколько недель прожито среди иноверцев, словно в плену. Ни единой души родной, не с кем словом перемолвиться. Только кровь и чума кругом, чума и кровь... — вздыхал Леонтьевич. — Не волнуйся, служивый, нету тута твоей зазнобы. Испарилась. Бесы вынули тело из одёжи и отволокли, куда положено — прямиком в адское пекло. Нету, нету больше девки чеченской, не придётся руки марать, на глаголю её втаскивая.
Так причитая, сержант выбрался из клетки, неловкою поступью старого кавалериста поспешил к мёртвым товарищам, раскатал их шинельки, прикрыл безжизненные тела. Сам, утомлённый заботами, уселся, скрестив ноги в пыль двора, закурил.
Сквозь застилавшую глаза влагу Фёдор смотрел, как Переверзев полез в клетку, туда, где на зловонной соломе лежало неподвижное тело Аймани. Капитан осторожно тронул девушку за чёрный юфтевый сапожок. Обувка оказалась пустой, ноги отважной воительницы в ней не было. И чадра, и чёрная туника, и широкие плотного шёлка шаровары оказались всего лишь тряпьём, сложенным посреди клетки. Со стороны чудилось, будто пленница в глубоком отчаянии лежит в узилище, уткнувшись лицом в зловонную солому, а на поверку её там и не было вовсе.