Генерал Ермолов
Шрифт:
— А где же Мажит, сестричка? Ты ведь не одна примчалась сюда.
Сердце казака замерло. Прямо перед ним была стена сакли какого-то бедняка, испещрённая ударами картечи. Под стеною, на траве, подставив смуглое лицо полуденному свету, лежал мёртвый старик. На его теле не видно было ранений. Только небольшая кровавая отметинка в середине смуглого лба.
— Где Мажит? — ещё раз спросил Фёдор, обращаясь к лошадям. — Ах вы, твари бессловесные, где парнишку потеряли, где спрятали?
Он долго бродил по улочкам Кетриси. Склонялся над каждым телом.
— Догоняй пройдоху, братишка. Догоняй, милый, она нам ещё понадобится.
Чиагаран неслась, не разбирая дороги, спотыкаясь о трупы, оскальзываясь в кровавых лужах. Выскочив за окраину Кетриси, заметалась в зарослях придорожного бурьяна. Шипы терновника царапали её бока, она вздрагивала, раздувала ноздри, но не останавливалась. Фёдор следовал за ней, ведя Соколика в поводу, уговаривал ласково:
— Остановись, зазноба, охолони. А вот дам я тебе морковинку, смотри, милая: вот она у меня. Стой, стой... Ах ты...
Наконец кобыла устала, остановилась, тяжело дыша и содрогаясь всем телом, опустила долу изящную головку. Так Чиагаран вывела его прямиком к месту гибели Мажита. Фёдор прочёл по следам грустную историю смерти своего друга, такую обыденную среди военных будней. Картечь поразила его в самом начале дороги к храму, а Чиагаран, волею судьбы, осталась невредимой. Вот здесь он упал с лошади. Лежал не долго, истекая кровью, но не умер. Смерть носилась над ним, застилая зловонными крыльями солнечный свет, а он хотел жить и потому пополз. Он спасался, оставляя за собой кровавый след. Полз из последних сил, до последнего мгновения жизни. Фёдор обнаружил брата Аймани в зарослях высохшего ковыля, лежащим лицом вниз.
— Ах ты, бедолага, — только и смог сказать казак.
Казак поднял безжизненное тело друга, положил поперёк седла Чиагаран. Фёдор медленно брёл вниз по главной улице Кетриси. Уздечка Чиагаран в левой руке, обнажённая Митрофания — в правой. Соколик понуро трусил следом. Встречные казаки и гусары из отряда Мадатова оборачивались, смотрели вслед. Какой-то мальчишка-гусарчонок в прожжённом ментике подал ему оброненную папаху. Сказал участливо:
— Надень, дядя, не то солнышко голову напечёт.
Знакомый казак окликнул его по отчеству: «Романович», схватил за рукав.
— Куда труп везёшь? Заворачивай направо. Да не туды! Гляди: во-о-он дым столбом валит! Там похоронная команда костры слаживает. Его сиятельство распорядился мёртвых сначала жечь, а потом уж в землю зарывать. Говорят, кругом чума. Будто мало нам без неё забот!
Как в бреду, Фёдор добрался до дома Абдул-Вахаба. Его встретила какая-то смутно знакомая, молодая, зеленоглазая женщина. Красивая, но по складу губ, видимо, упрямая и своевольная. Зачем она плачет? Зачем целует мертвеца в окровавленную макушку? Неужто не боится в крови перепачкаться? Не то пришли ещё какие-то люди, все не наших кровей, чужих. Они сняли Мажита с седла, они
— Ох, как горько-то! — задохнулся Фёдор.
— Да ну! Не горше горестей житейских!
— Это вы, вашбродь... Живы...
— Жив, жив, Фёдор Романович. А я смотрю, ты известная личность в войске Валериана Григорьевича, тебя крепко уважают.
— Невмоготу мне, вашбродь, очень уж солоно... да и устал я...
— Абдул-Вахаб просил тебе передать, что похоронит Мажита из Акки вместе со своим братом, Хайбуллой. Ну уж этот Хайбулла, сажу я тебе, отменный злодей. Сам видел, как он и его конь не менее десятерых человек положили в считаные минуты. Ну как ты, полегчало?
— Где Йовта, вашбродь?
— А Йовта твой будет казнён сегодня же. Казачки перед домом Абдул-Вахаба уже виселицу ладят. Вон там, посмотри.
Фёдор протёр затуманенные горем глаза, глянул на Переверзева. Лоб капитана перехватывала окровавленная повязка, а в остальном бравый вояка остался цел-целёхонек.
— Какая виселица? О чём вы, вашбродь?
И Фёдор посмотрел в ту сторону, куда указывал ему капитан. Там, перед входом в дом Абдул-Вахаба, двое покрытых пороховой гарью солдатиков ладили эшафот.
Работали споро. Молоденький солдатик, почти мальчишка, с едва пробившимся над верхней губой чернявым пушком, оседлал перекладину сооружения. Босой, одетый лишь в нательную рубаху и синие форменные штаны, он прилаживал к перекладине толстую пеньковую верёвку.
— Эй, дядя Митяй, а нет ли верёвки подлинней? — кричал он бородатому мужику в белой бескозырке, приколачивавшему жердины в обрешётке помоста.
— Не елозь, Порфирий, вон как глаголь-то качается! Сверзисси, окаянный!
— Дядя Митяй, ал и не слышишь? Я говорю — верёвка коротка!
— Зато Ёта длинен! А ну, как он мысками в помост упрётся? Что тогда? Да и кто ж так петли вяжет? В такой петле не удависси... Эй, казак! — Солдат в бескозырке обратился к Фёдору: — Покажи малому, как надоть петли вязать...
— Откуда мне знать о том? — буркнул растерянный Фёдор.
Казак бродил вокруг да около помоста не в силах ни смотреть на место будущей казни, ни покинуть его. Молоденький солдатик между тем уже приладил первую петлю и принялся вязать вторую.
— Помог бы, а, дядя? Чего без толку возле помоста шататься...
— Я? — изумился Фёдор.
— А чего? Разве вы, казаки, не мечете арканы? Я видел — к седлу твоего коня дли-и-и-инная верёвка с петлёй на конце приторочена. И узел там чудной. У нас, в Костромской губернии, таких узлов не вяжуть... Помоги, а?
— Я не палач...
— Да кто ж тут палачи-то? Мы, что ли? Не-е-е-ет, мы тож не палачи! — обиделся старый солдат в бескозырке. — А только его сиятельство, Валериан Григорьевич, сказывали, что на такого мерзавца, как Ёта эвтот, свинца да пороха жалко. Не хочут оне за ради него расстрельную команду выстраивать, до утра казнь откладывать не желают.