Генерал из трясины
Шрифт:
Вызвать в суд 8 свидетелей, непосредственно служивших во власовских частях, для уличения в предательской деятельности Власова и других арестованных. Такие свидетели подготовлены.
Кроме того, в ходе судебного процесса продемонстрировать хроникальные кинофильмы немецкого производства, показывающие происходивший в Праге съезд власовцев, посвященный учреждению „Комитета освобождения народов России“, и заседание этого „комитета“ в Берлине, на котором Власов в присутствии представителей германского правительства Франка и Лоренца выступил с речью и объявил „манифест“.
7. Судебный процесс по делу Власова и его сообщников начать 12 апреля 1946 года.
АБАКУМОВ».
В.С. Абакумов торопился оправдаться и опять попал впросак.
Сталин приказывал повесить всех руководителей Комитета освобождения народов России, и число их должно было быть двенадцать. Двенадцать человек надо было повесить реально, а не заочно.
Поэтому товарищ Жданов поправил товарища Абакумова.
Окончательное решение о проведении процесса было принято, только когда 1 мая 1946 года доставили в Лефортово Георгия Николаевича Жиленкова и тем самым доукомплектовали экипаж предназначенных для повешения руководителей КОНРа и РОА.
Глава вторая
Конечно, можно только предположить, что, уничтожая двенадцать руководителей Комитета освобождения народов России, И.В. Сталин планировал уничтожить саму идею такого освобождения.
В любом случае ясно, что идея Русского освободительного движения изучалась в ходе следствия во всех аспектах. Очевидно, не без указания И.В. Сталина были прекращены пытки, в ходе которых костоломы «СМЕРШа» на первых стадиях следствия пытались расширить круг фигурантов дела за счет военнослужащих, находящихся в рядах Красной армии.
Где-то с осени 1945 года следствие начинают интересовать не столько новые имена (все имена были известны следствию, поскольку архив власовской армии и школы в Дабендорфе был добросовестно сдан Меандровым), сколько сама идеология власовского движения.
Идеология эта, как мы уже говорили, была ошеломительной в своей простоте.
Оказывается, можно было создавать условия, когда переставало действовать разделение русских на «своих» и «чужих», на «белых» и «красных». Русские люди обретали возможность говорить друг с другом и договариваться, независимо от того, по какую сторону фронта они находились.
В качестве примера приведем рассказ одного из пропагандистов РОА.
— Язык общий всегда можно найти, и у нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы в конце концов не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба…
Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь.
Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп — до него нужно ползти по открытому месту, — как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу:
— Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!
С той стороны приглушенный бас:
— Не беспокойся, останется.
Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.
— Война, — говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе.
Смеются с той стороны.
— Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим.
— Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать?
Молчат.
— Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами, и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Вот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и на партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга.
С той стороны голос доносится:
— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.
Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны,
послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.
Опять басит кто-то оттуда:
— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились…
Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.
— Ну, что ж, братцы, — говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора.
С той стороны голос:
— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.
Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести!.. Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут. С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление. Решился я.
Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть. Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились. „Спасибо, говорю, ребята“. — „На здоровье!“ — кричат оттуда. Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я вту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали.».