Генерал из трясины
Шрифт:
Я знаю, что оправданием у творивших это дело служат Ялтинские договоры. Но подобный торг человеческими душами не может быть оправдан никакими политическими договорами. Ибо есть нечто превыше политики — христианская мораль, достоинство и честь человека.
Массовые выдачи в последнее время прекратились, но в небольшом числе советской власти все еще удается добывать свои жертвы. Как она с ними поступает, также хорошо известно. Путем невероятных усилий отдельным репатриированным удалось вырваться обратно из лагерей СССР, и они поведали о всем пережитом на страницах
Все эти люди — мужчины, женщины, дети, старики, — чувствующие себя как будто на краю пропасти, перенесли такие лишения, такие страдания, что, если бы описать все ими пережитое, получилась бы небывало жуткая книга человеческой скорби.
Господин Вандерберг, помогите своим влиянием и авторитетным словом этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными.
Один русский религиозный мыслитель сказал недавно, что „человеческая совесть больна“… От болезни можно ведь выздороветь, только смерть безнадежна.
Помогите же тем, кто верит в человеческую совесть».
Эти письма — диалог.
Диалог живого человека с государственной машиной.
Антону Ивановичу Деникину не удалось добиться спасения власовцев, но это и не могло удасться.
Нелепо напоминать машине о больной человеческой совести.
У машины нет совести.
Не удавалось и Власову объяснить то, что требовали объяснить следователи.
И Деникин, и Власов говорят на одном языке.
Но говорят они с мертвыми системами, которые не способны разобрать их языка, даже когда пытаются понять.
Когда читаешь стенограмму процесса, слышно, как заглушает скрип заржавевшей машины голос живого человека.
«Ульрих. Сдаваясь немцам, были ли вы убеждены в правильности действий фашистов, и, переходя на их сторону, вы делали это добровольно, согласно вашим убеждениям или как?
Власов. Смалодушничал.
Ульрих. Имели ли вы попытку попасть на прием к Гитлеру?
Власов. Да, я пытался, чтобы Гитлер принял меня, но через Штрикфельдта я узнал, что Гитлер не желает видеть меня потому, что он ненавидит русских, и что он поручил принять меня Гиммлеру.
Ульрих. Бывали ли вы у Геббельса и какую получили конкретно от него помощь?
Власов. Да, у Геббельса я был, и он обещал оказать мне самую широкую помощь, а именно, передать в мое распоряжение типографию, обещал отпускать деньги и все необходимое для ведения пропагандистской работы.
Ульрих. Листовки за вашей подписью фактически были продиктованы и исходили от немцев, не так ли? Где же здесь представители русского народа, от имени которого издавались эти листовки?
Власов. До 1944 года немцы делали все только сами, а нас использовали лишь как выгодную для них вывеску. Даже в 1943 году немцы не разрешали нам писать русских слов в этих листовках. Наше участие, вернее, наша инициатива во всех этих делах, даже в 1945 году едва ли превышала 5 процентов.
Ульрих. Кто же дал право писать и говорить от имени русского народа?
На этот вопрос Власов ответа не дал».
Это замечательный, кажется, не равнодушным стенографом, а великим художником записанный диалог.
Власов говорит, что немцы не давали ему писать в листовках русские слова, а Ульрих спрашивает, кто же дал ему право говорить от имени русского народа.
И как замечательна ремарка: «На этот вопрос Власов ответа не дал»!
А что можно ответить на такой вопрос?..
Ведь это и не вопрос, а — совсем уже близко! — мертвый скрип машины.
И он не заглушает, а заталкивает назад в горло человека слова «задушевного» языка.
Как справедливо заметил А.И. Солженицын, власовцев убивали «при первом звуке русской речи».
Застревали слова, когда захлестывала горло наброшенная рукою палача удавка.
Сливались в хрип слова «задушевного» языка.
В русский — помогите этим замученным людям, никакого преступления не совершившим, желающим работать на любом поприще, только бы жить, мыслить и умереть свободными! — хрип о свободе.
Глава четвертая
Суд над власовцами проходил под председательством небезызвестного генерал-полковника юстиции, председателя Военной коллегии Верховного суда СССР В.В. Ульриха и длился всего двое суток.
Материалы его, не считая четырех газетных отчетов, были засекречены. Это, как мы уже и говорили, сразу породило массу слухов. Но странно было бы, если бы эти слухи не появились… Ведь тогда широко освещались и откровенно сфабрикованные процессы, а здесь факт измены Родине был налицо, сотрудничество с врагами очевидно, и вот — все засекречивается.
Значит, было нечто более важное, чем пропагандистский эффект, была правда, слышать которую русскому народу было нельзя.
Нет-нет!.. Никакого отношения к шизофреническим рассуждениям о страшных тайнах ГРУ эта правда не имела и не могла иметь.
Правду о том, что у русского народа нет других друзей, кроме армии и флота, иногда высказывали и наши правители.
А вот правду о том, что у русского народа все последние столетия не было врага более страшного, чем его собственные интернациональные правительства, секретили и императоры, и большевики.
Открывать эту тайну русскому народу было нельзя.
30 июля 1946 года началось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР.
«В 12 часов 05 минут председательствующий Ульрих открыл судебное заседание и объявил, что подлежит рассмотрению в закрытом судебном заседании, без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей, дело по обвинению: И.А. Благовещенского, С.К. Буняченко, А.А. Власова, Д.Е. Закутного, Г.А. Зверева, Г.Н. Жиленкова, В.Д. Корбукова, В.Ф. Малышкина, В.И. Мальцева, М.А. Меандрова,