Генерал СС
Шрифт:
Ровно через семь минут все было кончено. Гитлер, не пожав никому руки, сел в свой «мерседес» и уехал. Три минуты спустя двор опустел вновь. Визит продолжался от силы всего десять минут.
После того как фюрер нас покинул, мы собрались в уборной для игры в карты. Все чувствовали себя разочарованными и в какой-то мере обманутыми. Так долго ждали и так мало видели! А тот, кого видели, оказался таким шутом, таким карликом, такой пародией на то, что мы ожидали!
— Это точно был он? — недоверчиво спросил Малыш. — Как думаете, в самом деле он, или прислали кого-то другого, одетого под
— Он, не сомневайся, — ответил Старик.
— Черт возьми! — произнес Малыш, беря свои карты. — Надо же, такой щуплый, низкорослый шибздик!
16
Те, кто уцелел на фронте, не вправе себя поздравлять. Истинные герои — те, кто пал там.
Утром 1 февраля 1943 года из Сталинграда в Берлин от генерала Паулюса пришла следующая телеграмма:
«Мой фюрер! Шестая армия сохранила верность. Мы сражались до последнего солдата, до последнего патрона, как вы приказали. У нас не осталось ни оружия, ни боеприпасов, ни продовольствия. Полностью уничтожены следующие дивизии: 14-я и 16-я танковые; 9-я зенитная дивизия; 30-я мотопехотная дивизия; 44, 71 и 176-я дивизии; 100-я егерская дивизия. Хайль Гитлер! Да здравствует Германия!».
В половине шестого того же дня Шестая армия отправила последнее радиосообщение:
«Русские вошли в бункер».
Лейтенант Вульц, радист, затем отправил международный сигнал EL: радиостанция навсегда прекращает работу. Взял лопату и уничтожил передатчик; затем взял пистолет и застрелился.
Генерал Паулюс, солдат волею обстоятельств, постоянно заявлявший: «Мне приказано, я могу только повиноваться!», теперь хотел полностью отстраниться от текущих событий.
— Я не хочу иметь ко всему этому никакого касательства, — сказал он начальнику штаба, пришедшему к нему с вестью, что русские вновь предложили условия почетной капитуляции. — Я умываю руки. Мысль о капитуляции мне отвратительна, и я не приму никакой ответственности за подобный ход событий. Хочу только, чтобы со мной обращались как с частным лицом. Можете принять командование над армией и поступать, как сочтете нужным… И можете передать русским, что я не желаю идти по городу пешком! Если они хотят от нас содействия, пусть ведут себя благородно. Пусть обеспечат транспортом меня и моих генералов… Но предоставляю это вам, Шмидт. Я не буду иметь к этому никакого касательства.
ПОЕЗД
Станция походила на тысячи других в России. У входа увядало под бледным солнцем несколько весенних цветов. За домиком начальника станции валялась куча конского навоза. Все бранились и старательно обходили ее, но никто не брал на себя труд взять ведро с лопатой и убрать навоз. Видимо, куче предстояло лежать там, пока не сгниет.
Платформа была заполнена крестьянами и курами. Кое-кто ждал поезда больше двух суток и, чтобы куры не разбрелись, связал им ноги. Один мужчина держал на собачьем поводке свинью. Свинья была замечательная, жирная, белая, с бросающейся в глаза черной головой. Звали ее Таня, и она иногда отзывалась на свою кличку. Мы бросали на нее жадные взгляды, однако даже Порта не осмеливался поднять руку на такое животное.
Недостатка в поездах не было, они постоянно прибывали и отправлялись, но почти ни один не вез пассажиров. Главным образом то были составы с военным имуществом, шедшие на восток. Их везли два паровоза, один спереди, другой сзади; громадные локомотивы изрыгали облака серого дыма, машинисты и кочегары были черными, потными. Эти железнодорожники были знакомы с насильственной смертью почти так же, как мы. Уровень аварий и диверсий был высок, и работа их была крайне опасной. За каждым поворотом их могла ждать смерть.
Иногда товарные вагоны использовались для перевозки трупов, но главным образом в Германию везли поврежденные орудия и другую военную технику, где их будут ремонтировать военнопленные. Один путь предназначался для санитарных поездов. Они проходили мимо станции без остановки каждые двадцать минут.
Сами мы отправлялись в восстановительный центр на Черном море. Порта сказал, что это преддверие рая, и соблазнительно описывал блюда, какие мы будем есть, и женщин, с какими будем спать. По его словам, улицы там были забиты полуодетыми шлюхами, нужно только пройтись и сделать выбор. Мы отнюдь не были уверены, что Порта бывал на этом курорте или хотя бы слышал о нем раньше, но нам так нравились картины, которые он рисовал, что не хотелось идти на риск преждевременного разочарования, расспрашивая его подробно.
Отпусков в Германию фронтовикам, разумеется, не давали. Нам приходилось довольствоваться для успокоения восстановительным центром. Чтобы попасть домой, нужно было по крайней мере лишиться обеих рук или ног.
Прошел санитарный поезд. Толпа смотрела ему вслед, пока он не скрылся, и остались видны только несколько струек дыма. Стоявший неподалеку крестьянин глубоко вздохнул и в сотый раз посмотрел на расписание. Оно датировалось сороковым годом и к нынешним условиям никакого отношения не имело. Крестьянин покачал головой и принялся ворчать на нас.
— Опаздывает на три часа, ужас, что творится… Поезда идут по другой линии, вот что. Их пускают, куда вздумается, не думая о пассажирах. Давно пора предпринять что-то. — Он критически оглядел нас. — Думаю, в Германии такого нет. Почему ничего не предпринимаете, раз уж вы здесь? Вы считаетесь превосходными организаторами, разве не так?
Тут на нас напустилась целая группа.
— В Германии этого не допустили бы!
— Никакого чувства ответственности, вот в чем дело…
— Я жду уже целые сутки…
— Мне нужно только доехать до Никополя. По расписанию поезд должен быть вчера утром. Но где он? — Полный мужчина с двумя курами под мышками ткнул в бок Порту и доверчиво посмотрел на него. — Куда запропастился?
— Поезд задерживается, — ответил Порта. — Ничего поделать нельзя… Идет война, товарищ. Из-за войны все задерживается.
— Но когда придет, вот что я хочу знать?
— Придет, дай время, — сказал Порта с очень глубокомысленным видом. — Потерпи, товарищ! Ускорить что-то невозможно.