Генерал террора
Шрифт:
Через минуту уже с поклоном обнимал очередного ефрейтора-полковника.
Истинно, Господи! Спаси Россию от унижения!
Спаси и помилуй её, несчастную.
III
Во Владивостоке, дожидаясь попутного парохода, для начала хотя бы до Токио или Шанхая, Савинков получил телеграмму от адмирала Колчака. Предложение по-офицерски короткое и деловое: все полномочия Директории принять на себя — теперь уже от имени его, верховного правителя России.
Скупость телеграммы могла объясняться и мотивами секретности. Вовсе не обязательно каждому встречному-поперечному знать, что замышляет в Омске новоиспечённый российский диктатор и что поделывает на пути в Европу его дражайший посол. Самоирония всегда служила Савинкову добрую службу, а уж сейчас и подавно. Суть происшедшего в Омске уже дошла до Владивостока и была совершенно понятна послу, по дороге теряющему и вновь обретающему своих хозяев, — более конституционных слов он не находил. Монарх? Диктатор? Президент? Правитель?.. Не всё ли равно. У России не было ни того ни другого... ни пятого-десятого. Но страна не могла оставаться без власти — захватническую власть большевиков он, разумеется, и на дух не подпускал. Его любимые други из Добровольческой армии? Генерал Деникин? Это было серьёзно... но это было слишком далеко. Революционно-бродячая судьба шатнула его на восток, и с этим приходилось считаться.
Адмирал Колчак был ближе. Понятнее. Ему хватило ума дать пинка болтунам из Уфимской Директории; в такое время оружие на болтовню не меняют. С Директорией Савинков прощался, как со случайной шлюхой. С верховным правителем мысленно заключил мужской союз. Пускай диктатор, пускай новоиспечённый Наполеон, но человек слова и дела. Пожалуй, только такой человек и спасёт Россию... если ещё возможно её спасти!..
Пессимистам он не верил, но здоровый скепсис уважал, а потому недолго раздумывал. Тут же на почте отбил односложную телеграмму: «СОГЛАСЕН САВИНКОВ». Тоже не имело смысла впадать в многословие. Кроме японцев, китайцев, корейцев, монголов, Владивосток был наводнён и разной сволочью, сбежавшейся со всей России, в том числе и с красным душком. Не стоило утешаться, что никто не взял на примету известного в глаза и за глаза бомбометателя. Была бы дичь — охотнички найдутся.
Савинков уже не раз примечал за собой внимательные собачьи глаза; не имело значения — с русским, японским или китайским раскосом. Пули стандартизированы во всём подлунном мире; кинжалы одинаково ядовиты что в Европе, что в Азии. При всём своём многолетнем опыте, он не выходил теперь на улицу в одиночку, как бывало в Париже, в Лондоне, да хоть и в революционной Москве. Там спину стены защищали; здесь могли преспокойно убить и со спины. Азия! Её близкое потайное и не всегда понятное дыхание. Этим всё сказано.
С первого дня, обосновавшись у верного русского полковника, он по его же совету нанял автомобиль. Полковник Сычевский был без ноги — отморозил в Ледовом, корниловском, походе, — но со светлой головой и с чистым, даже в этой грязи незамутнённым сердцем. Савинков прежде не знал полковника; тот на своей деревяшке встретил его прямо у вагона, коротко сказал:
— Доверьтесь мне. На площади ждёт извозчик.
Излишней доверчивостью Савинков не страдал, но не стал выспрашивать — откуда ему всё известно, столь же коротко кивнул:
— Буду обязан. Нас четверо.
— Знаю. Даже по именам... потом объясню. Садитесь. Не стоит мозолить глаза...
Много тут шаталось. Даже опытный глаз не проникал под нахлобученные шапки, шляпы, фуражки...
Была обычная в приморском городе слякотная ростепель. Колымага, называвшаяся пролёткой, гремела расхлябанными колёсами. Но им было уютно за спиной безногого полковника — за неимением места он сидел с извозчиком на козлах. Не очень молодой, не очень и старый, в потёртой офицерской шинели. Без погон, разумеется. Так пол-России ходило. Это уже дома, в приличном особнячке, назвался: полковник Сычевский, рядовым служил у Корнилова. Не стоило объяснять, в какое время полковники стали рядовыми. Да на первых порах и некогда было: их дожидался уже накрытый стол.
Казачий дальневосточный полковник жил на холостяцких правах с несколькими беглыми офицерами; оказалось, с некоторыми из них Савинков встречался то ли в Ярославле, то ли в Казани, то ли в Уфе. Ни лиц, ни фамилий не помнил, но верил на слово. Такие времена — приходилось верить. Документов никто не спрашивал; документы перелицовывали, как старые шинели. Глаза — единственный надёжный документ. Он сам удивлялся, как легко стал сходиться с людьми! Эти-то офицеры и оказались его верными стражами. Вовсе не в шутку полковник предупредил:
— Не афишируйте себя, господин военный министр... да-да, не обессудьте за это застольное напоминание. Вся мразь, вся грязь собралась здесь. Умные люди заранее перебираются в Харбин — там уже что-то вроде очередной российской столицы образовалось, — а разве мы с господами офицерами похожи на умников?
— Истинно — не похожи, — дружески улыбнулся Савинков.
— Вот-вот. Надеюсь, и ваши спутники не похожи.
— Надейтесь, полковник, — за всех залихватски ответила Любовь Ефимовна.
— Тайная вечеря?.. — Савинкову хотелось с первого же застолья всё расставить по своим местам.
— Тайная, если хотите. Увы, мы уже не в России...
Офицеры поддержали:
— Парии!
— Изгои!
— Вышибленные из седла!..
— Ну-ну, господа, — пришлось остановить. — Всё принимаю, но с одной поправкой: из седла нас никто не выбьет. Я не кавалерист, хотя и помахивал сабелькой...
— У полковника Каппеля?
Как ни присматривался, признать не мог, но его-то признавали. Он сказал само собой разумеющееся:
— Если эти тайные вечери — ваша традиция, разрешите и нам присутствовать?
В ответ было дружное, под звон бокалов, согласие.
Теперь это стало доброй семейственностью, — а как же иначе можно назвать сообщество; при единой женщине, но с целой оравой мужиков. Их с каждым вечером становилось всё больше. Настоящего-то дела ни у кого не было; так, разговоры-переговоры Ивана с Петром, поручика с капитаном, русского с китайцем или монголом. Единственно, японцев все так или иначе сторонились. Улыбаться научились вполне по-японски, но доверять не доверяли. Японцы вешали одинаково и затаившихся большевиков, и слишком кичливых господ офицеров. Мол, понимай: мы здесь хозяева. Дело русских — убивать друг друга; дело наше — править русской Сибирией. Пускай уж за Уралом распоряжается Европа, а здесь распорядится Страна восходящего солнца. Начало всех начал.