Генерал террора
Шрифт:
— В любовь играю... раз нет её, настоящей!
— Вам мало двоих... глупейших мужиков?
— Мне нужен один... только один. К тому же не самый глупый.
— Благодарю, если я «не самый»...
— Поцелуйте лучше. Чего вам стоит?
Он поцеловал и, вскочив с кресла, к груди её, как гимназист, прижал... Но стук в дверь. Как раз вовремя — муженёк!
— Я не помешал?
— Вы никак не можете помешать, Александр Аркадьевич, — в тихом бешенстве опустился Савинков в надоевшее кресло.
— Вот и прекрасно, Борис Викторович. А то Люба заскучала. Только вы и можете разогнать её хандру.
— А вы, Александр Аркадьевич?
— Я? Я всего лишь муж. Скучный. К тому же у меня — печень. Напоминаю вполне официально... официант сейчас прикатится. Мой самый лучший лечащий доктор.
Ну как тут можно сердиться? Хоть и предупредительный, но вполне нахальный стук в дверь. До краёв загруженная тележка. Улыбающаяся физиономия милого Жака. Красивый разворот роликовых колёсиков. Даже извинительный взгляд в сторону Деренталя — ну, что, мол, с ним поделаешь? Наше дело — исполнять приказания. Иначе не бывать чаевым.
Долгое время общаясь с эмигрантами, Жак даже научился немного говорить по-русски:
— Закуска «а-ля славян-базар».
Савинков согнал хмурь с лица и в знак общего примирения сказал:
— Базар так базар. Опять русский ужин?
— Он сказал, — лукавый кивок в сторону Деренталя, — я исполнил.
— Ты молодец, Жак. Поставь на счёт что полагается.
— С некоторой прибавочной?..
— Разумеется.
Жак вылетел на белых крахмальных крыльях.
После его ухода Савинков посмеялся:
— Добрейший Александр Аркадьевич, не слишком ли круто меняем коньячок на водочку?
— Так ведь «Смирновочка». Ностальгия, — придвинул он своё кресло, как и положено, по левую руку жены.
Савинкову полагалось сидеть справа. Заглянув в судок, где в ожидании третьей рюмки томилось жаркое, для первой он выбрал себе не икру и даже не огурец, — белый, во всей лесной роскоши целиком замаринованный грибок.
— За неё, — коротко подсказал. — Только всуе не будем поминать это великое имя.
Любовь Ефимовна поджала и без того скучающие губы. Должна бы привыкнуть, что первый молчаливый тост — всегда за неё, за далёкую заснеженную Россию. Но нет, не привыкалось. Ей хотелось, чтобы вспомнили и про женщину. Как же, дождёшься! Муж основательно и убийственно тешил свою печень, Савинков жевал грибок. Он-то понимал тайное желание Любови Ефимовны, но уступить женскому капризу не мог.
— Ностальгия, как утверждает Александр Аркадьевич.
— Невоспитанность, как утверждаю я, — всё-таки не сдержалась, сердито покашляла в ладошку.
— Помилуйте, несравненная, — ничуть не обиделся. — Когда было воспитываться? С гимназических лет — в бегах. От жандармов, сыщиков, провокаторов, красных и прочих комиссаров и ещё...
— ...от женщин. Да?
— Да, незабвенная Любовь Ефимовна, да, Александр Аркадьевич, — потянулся к Деренталю, — бросьте свою меланхолию. Я всё-таки за вашей женой ухаживаю.
— Весьма признателен. Третью рюмку — за неё?
— Так уже пятая, — расхохоталась раскрасневшаяся жёнушка.
— Разве? Я не привык считать. Считаю только первую.
— А я — и все остальные, — покачал головой Савинков. — Мы не пропьём её — первую-то рюмку?
— Как можно, Борис Викторович, — наворотил Деренталь со знанием дела на икорку ещё и сыр в несколько слоёв. — Чего они так тонко режут? Терпеть не могу.
— Вижу, что не можешь. В этой парижской лени мы забыли про адмирала. Забыли про генерала.
— Генералов — много. Я — одна, — капризно подала голос Любовь Ефимовна.
— И я — один, — согласился муженёк. — Я в полной готовности. Я спать пойду, дорогая. Ты уж не скучай.
— Она не будет скучать, — заверил Савинков.
Когда Деренталь, пошатываясь, вышел — не в свой номер направляясь, конечно, а в ресторан, — Любовь Ефимовна уже с нескрываемым раздражением заметила:
— А я — не уверена. Спорю на что угодно, что вы и сейчас думаете о генералах и адмиралах — не обо мне!
— Верно. Я проиграл. Что потребуете за проигрыш?
— Это. Только это, — потянулась она перетомившимися, как и нетронутое жаркое, сладко пахнущими губами.
Он принял их как истый гурман, но вкуса не почувствовал. Сам себе не без иронии признался: «И чего я всю жизнь изображаю себя Казановой? Бабы мне, в сущности, безразличны. Глупое самолюбие! Потешить разве?..»
Бывшая петербургская танцовщица уродилась неглупой. За мужской развязностью и бесцеремонностью почувствовала безысходную скуку этого смертельно уставшего человека.
— Боря... Можно так?
— Можно, Люба, если позволите...
— Позволяю... всё позволяю, несносный человек!
— Люба... Странно, я никогда не называл вас простым именем.
— То же самое и я, Борис Викторович. Зачем?
— Не знаю, представьте.
— Это вы-то — незнайка?
— Я знаю вкус ваших губ, запах волос, выжидательную нервность ваших милых пальчиков, трепет ваших бесподобных лодыжек танцовщицы... не скрою, и чуть выше, гораздо выше, не краснейте...
— Неужели я способна краснеть?
— Способны. В этом и вся прелесть.
— Но перед Сашей-то я — всего лишь грешная шлюха!