Генерал в своём лабиринте

Маркес Габриэль Гарсиа

– Всему свое время, – сказала она.

Та же фраза звучала после каждой его попытки, которые он предпринимал потом. Около полуночи, когда дождь стал проникать сквозь щели в крыше, они все еще сидели друг напротив друга, держась за руки, и он читал ей свои стихи, которые в те дни ему все время вспоминались. Это были восьмистрочные строфы, хорошо составленные и хорошо зарифмованные, где нежные слова любви чередовались с военной удалью. Они понравились ей, и она назвала три имени, пытаясь угадать автора.

– Это один военный, – сказал он.

– Который воюет на поле брани или в гостиных? – спросила она.

– И там, и там, – ответил он. – Это самый великий и самый одинокий человек, который когда-либо жил на свете.

Она вспомнила, что сказала своему отцу после завтрака у сеньора Хислопа.

– Это может быть только Бонапарт, – сказала она.

– Почти, – сказал генерал, – однако нравственная разница огромна, поскольку автор этих стихов не позволит, чтобы его короновали.

Позже, по мере того как она все больше его узнавала, она с удивлением спрашивала себя: знал ли он, что его мимолетная острота окажется сутью всей его жизни. Но в ту ночь ей это в голову не приходило, она старалась вести себя так, чтобы сдерживать его и в то же время не обидеть, не сдаться под напором его атак, все более настойчивых с приближением рассвета. Она позволила ему несколько раз поцеловать себя, впрочем, достаточно невинно, но не более.

– Всему свое время, – говорила она ему.

– В три часа дня я навсегда уеду отсюда на гаитянском пакетботе, – сказал он.

Она ответила на его слова ослепительной улыбкой.

– Во-первых, пакетбот не выйдет в море до пятницы, – сказала она. – И кроме того, пирог, который вы заказали вчера сеньоре Турнер, доставят сегодня к вашему ужину, который вы разделите с женщиной, ненавидящей меня больше всего на свете.

Женщину, ненавидевшую ее больше всего на свете, звали Хулия Кобьер, это была красивая и богатая доминиканка, тоже высланная на Ямайку, в доме которой, как говорили, он не раз оставался ночевать.

Этим вечером они собирались вдвоем праздновать ее день рождения.

– Вы информированы лучше, чем мои шпионы, – сказал он.

– А вам не приходило в голову, что я и есть один из этих шпионов? – спросила она.

Он понял значение этих слов в шесть часов утра, когда вернулся домой и увидел своего друга Феликса Аместоя, мертвого, без кровинки в лице, у себя в гамаке, там, где должен был находиться он сам, если бы не ушел на якобы любовное свидание. Сон сморил его друга, который ждал его возвращения, чтобы получить срочные указания, и один из его рабов, им же и освобожденный, которому заплатили испанцы, убил Феликса, нанеся одиннадцать ударов ножом, в уверенности, что это сам генерал. Миранде, знавшей о готовящемся покушении, не пришло в голову ничего другого, как помешать заговорщикам именно таким образом. Он попытался было поблагодарить ее лично, но она не отвечала на его послания. Перед тем как отплыть в Пуэрто Принсипе на пиратской галере, он послал ей с Хосе Паласиосом драгоценный медальон, который достался ему от матери, вместе с запиской, состоявшей из одной-единственной фразы: «Я приговорен к судьбе, похожей на театр».

Миранда не забыла, но и никогда не могла понять загадочной фразы молодого военного, который в последующие годы с помощью президента свободной республики Гаити, генерала Александре Петиона, вернулся на свою землю, перешел через Анды с кучкой разутых крестьян, разбил королевские войска у моста Бояка и освободил вторично и навсегда Новую Гранаду, затем Венесуэлу, его родную страну, и наконец труднодоступные территории юга до границы с Бразильской империей. Она прослеживала его путь по рассказам путешественников, которые без устали говорили о его подвигах. Когда независимость бывших испанских колоний была завоевана, Миранда вышла замуж за английского землемера, который сменил профессию и переехал в Новую Гранаду, чтобы перенести с Ямайки в долину Онда производство сахарного тростника. Там она и находилась, когда услышала разговор о том, что ее старый знакомый, изгнанник Кингстона, остановился всего в трех лигах от ее дома. Она добралась до рудников, когда генерал уже вернулся в Онду, так что ей пришлось полдня скакать верхом, чтобы встретиться с ним.

Она бы не узнала его, если бы встретила на улице, потому что ни бакенбард, ни молодецких усов у него не было, волосы поседели и поредели, а в конце концов она и вовсе пришла в смятение, поскольку ее не оставляло ощущение, что она разговаривает с мертвецом. Миранде хотелось ночь напролет проговорить с ним, не боясь, что утром, на улице, ее могут узнать, но ей помешал страх, что и он заметит на ее лице следы разрушительного действия времени. Едва обменявшись необходимыми в таких случаях фразами, она без обиняков приступила к делу:

– Хочу просить вас об одном одолжении.

– Як вашим услугам, – ответил он.

– Отец моих пятерых детей отбывает наказание за убийство человека, – сказала она.

– За что он убил?

– Он убил в честной дуэли, – сказала она и тут же объяснила:

– Из ревности.

– Необоснованной, разумеется, – сказал он.

– Обоснованной, – ответила она.

Все теперь было в прошлом, и он тоже, и единственное, о чем она просила, чтобы из дружеского расположения к ней он вмешался бы и своим влиянием помог избавить мужа от наказания. Он сказал ей в ответ чистую правду:

– Я болен и немощен, как вы сами видите, но нет ничего на свете, чего я бы не постарался сделать для вас.

Он позвал капитана Ибарру, отдал ему бумаги по этому делу и пообещал употребить всю свою ускользающую власть, чтобы добиться помилования. Той же ночью он, соблюдая полную секретность и не оставляя никаких записей, говорил об этом с генералом Посадой Гутьересом, но все было неопределенно до тех пор, пока не станет ясно, какую политику изберет новое правительство. Он проводил Миранду до крыльца, где ее ждала охрана из шести освобожденных от рабства слуг, и поцеловал на прощание руку.

– Это была счастливая ночь, – сказала она. Он не удержался от искушения:

– Нынешняя или та?

– Обе, – сказала она.

Она села на отдохнувшего коня, очень красивого и богато убранного, как у вице-короля, и ускакала галопом, не оборачиваясь. Он стоял на крыльце до тех пор, пока она не скрылась из виду, а потом видел ее во сне, пока Хосе Паласиос не разбудил его на рассвете, потому что он собирался плыть по реке Магдалене.

Семь лет назад сам генерал пожаловал специальное право коммодору немецкого происхождения Хуану В. Эльберсу основать здесь паровую навигацию. Он сам прошел на одном из таких пароходов от Барранка-Нуэва до Пуэрто-Реаль по реке Оканья и убедился, что это удобный и надежный способ путешествовать. Однако коммодор Эльберс считал, что сделка ничего не стоит, если она официально никак не закрепляет его исключительное право, и генерал Сантан-дер, став исполняющим обязанности президента, пожаловал ему это право без всяких условий. Через два года, облеченный абсолютной властью, подтвержденной национальным конгрессом, генерал уничтожил это соглашение одной своей пророческой фразой: «Если мы дадим монополию немцам, кончится тем, что ею будут владеть Соединенные Штаты». Чуть позже он провозгласил свободу навигации по всем судоходным рекам страны. Так что, когда ему хотелось пойти по реке на паровом судне, он сталкивался с отсрочками и препятствиями, сильно напоминавшими месть, а когда плыть нужно было во что бы то ни стало, приходилось довольствоваться неизменной джонкой.

С пяти часов утра в порту было полно людей, верхом и пеших, второпях согнанных губернатором из соседних селений, чтобы создать видимость прощальной сцены, как в прежние времена. У пристани сновали многочисленные каноэ, доверху нагруженные развеселыми красотками, которые заигрывали с солдатами охраны, а те отвечали им непристойными шуточками. Генерал прибыл в шесть с офицерской свитой. Выйдя из дома губернатора, он шел медленно, прикрывая рот платком, смоченным одеколоном.

День обещал быть облачным. Лавки торговой улицы были открыты с рассвета, а иные торговцы расположились чуть ли не на улице, среди развалин домов, разрушенных землетрясением двадцать лет назад. Генерал махал платком в ответ на приветствия тех, кто махал ему из окон, но таких было мало, большинство молча смотрели на него, удивляясь тому, как плохо он выглядит. Он был в одной рубашке, в своих единственных сапогах а-ля Веллингтон и в светлой соломенной шляпе. На церковной паперти священник, сидевший в кресле, хотел обратить к нему приветственное слово, однако генерал Карреньо этому воспрепятствовал. Генерал приблизился и пожал священнику руку.